Пересказывались сатирические стихи о блуднице Цы Си, о её извращённой любви к пиявкам и ужам. Всё самое несуразное, отвратное и удивительно похожее на правду передавалось из уст в уста без малейшего намёка на оглядку. Едкая кислота острот разъедала железный авторитет любого чинодрала, покрывала его несмываемой ржавчиной позора, хулы и огласки. Не было в мире средства, способного вернуть той или иной развенчанной личности её былую славу и величие. Любой вольнодумец в обществе бродяг и попрошаек почувствовал бы себя смешным и жалким типом, единственно на что ещё способным, так это на отъявленную лесть, пресмыкательство и подлость. Всё переворачивалось в сознании законопослушного китайца с ног на голову, вздыбливалось вверх тормашками, неслось и кувыркалось, отравляло жизнь на веки вечные: на маскараде маски не срывают. Всё это, как вскоре понял Попов, делалось ради укрепления власти и авторитета "короля нищих", чьё настоящее имя не знал никто — и уже одно это должно было наталкивать на мысль о его неземном происхождении. Ни одного намёка на лживость его «королевского» положения, ни одного неосторожного слова, затрагивающего честь и достоинство "защитника униженных", ни одного оскорбительного жеста в сторону двери, за которой скрывался "король". Ни одна из его провинностей не выносилась на суд. Его слово — закон. Его власть — безраздельна.

Попов не принимал участия в разговоре, бубнил себе под нос: «Жуи, жуи, жуи», бормотал детскую считалочку: "Пошла баба с бобылём, бобыль — с белым кобелём, за того, за кобеля, порешил он короля", подскуливал: "Юйвэнь, Юйвэнь", что означало "Просвещённость Мира" и должен был казаться со стороны занудой и тупицей.

Он не одобрял, не порицал. Был сам в себе.

Его потерянный вид смешил и удивлял. Охранники показывали на него, крутили пальцем у виска. Шарлатаны всех мастей, напоминающие сутенёров, и сутенёры, ничем не отличающиеся от заклинателей змей, были им понятны и близки. Их похлопывали по плечам, делились с ними табаком, нашёптывали что-то на ухо. "Пусть как угодно перемывают мне кости", — думал Попов и следил за тем, как движется очередь на приём к «королю».

Из-за приоткрытой двери доносились голоса.

— Хлопнешь в ладоши…

— А жизнь пролетела.

Очередь двигалась довольно быстро, и не успел Попов узнать у слепца его имя, как кто-то втолкнул его в маленькую "залу". Прямо напротив него сидел обнажённый по пояс китаец с выбритым лбом и отсечённым ухом. Он жестом подозвал к себе Попова и объяснил ему, что "жизнь — игра".

— Чтобы попасть к "королю", — сказал китаец, — вы должны уважить мою прихоть. Закончить фразу, начатую мной и самому задать вопрос. — При этом он сделал такую многозначительною мину, что Попов едва не прыснул от смеха: буддийский кумир, да и только! Условия игры заключались в том, чтобы логически завершать фразу, начатую «бонзой».

— Если ваш ответ мне не понравится и пауза затянется до счёта: раз — два — три, вы никогда не попадёте к «королю». Всё ясно? — поинтересовался китаец и потеребил своё единственное ухо. — Ответ — вопрос, вопрос — ответ: без передышки.

— Да, — прохрипел Попов и смежил веки.

В "зале" было накурено и от благовоний першило в горле. Хотелось чихнуть.

— Кровь чаще всего, — тихо начал говорить китаец и наступила тишина.

— Ударяет в голову безумцам, — выпалил Попов и задал свой вопрос.

— Приснился бабочке?

— Философ Чжуан цзы, — быстро ответил одноухий и сделал "выпад":

— Отчитаюсь…

— …перед духом, — парировал Попов, и сам пошёл в атаку:

— Нечисть любит…

"Раз, два", — сосчитал он про себя и услышал:

— Белые одежды.

В отличие от своего экзаменатора Попов был безукоризненно точен в ответах. Казалось, он знал их заранее, хотя многие вопросы слышал впервые. Это подкупило "цербера" и он милостиво пропустил его к "королю".

— Вы интересный собеседник. Проходите.

Попов раздвинул шёлковые занавеси и отчего-то опустился на колени. Коснулся земли лбом. Поднял глаза. Перед ним, на небольшом возвышении сидел черноволосый, плотный, точно кованый из цельного металла китаец средних лет со шрамом над верхней губой. У него было широкое, скуластое и как бы вогнутое лицо, придававшее ему холодно-тупое выражение отъявленного негодяя. Уже но одному его жесту, по одному взгляду и брошенному невзначай слову стало ясно, что он сильно преуспел в делах. Гордыня распирала его так, что локти странным образом вывернулись вперёд, равно, как и его тяжёлый раздвоенный подбородок, говоривший о непреклонной воле, самолюбии и лживости.

Попова он не замечал. Смотрел немного вбок, в некую точку. Всем своим видом подтверждал старую истину: кто презирает человечество, тот может управлять людьми.

Глава V

Поверх чёрной куртки из тонкого сукна на "короле "ещё была оранжевая, с золоток прошвой, из набивного шёлка. Белые чулки и туфли из жёлтой крокодиловой кожи на толстой подошве подчёркивали его стремление к роскоши, о чём наглядно свидетельствовал белый, намотанный на шею и небрежно заброшенный через плечо, газовый шарф.

Попов невольно осмотрел себя: туфли из прессованной соломы, заляпанные глиной штаны и черно-белая куртка без пуговиц — вместо них торчали нитки. Не хочешь, да скажешь: «Умные в учёные не лезут».

Где-то снова прокричал петух. Гулко ударил колокол.

Не повышая голоса, «король» предложил Попову назвать своё имя, рассказать о себе и жестом подозвал его поближе.

— Будь мы знакомы, я бы обнял вас, а так, — он помолчал, — я вынужден устроить вам экзамен.

— Меня зовут И Ду, — хрипло ответил Попов. — Простите, но я, кажется, утратил голос.

"Король" рассмеялся.

— Это мои живодёры! Их мёдом не корми, дай людей попугать.

Он хлопнул в ладоши и, когда из боковой двери показался хромой китаец с непроницаемым лицом, велел дать Попову тёплого вина.

— Я причинил вам неудобство, — с учтивым достоинством поклонился Попов, и услышал, что "это неудобство допустимо". Голос у "короля" был приятным, бархатно-грудным. — Вы бесконечно любезны. — Попов сделал несколько глотков. Вино оказалось приторно-сладким. — Ваша забота очень кстати: дождь и ветер изменили мир, и я продрог в подвале.

"Король нищих " усмехнулся. Он знал, о чём шла речь.

— Я сожалею, — сказал он в свою очередь, — что не могу назвать своего имени, но думаю, что это обстоятельство не очень вас стеснит.

— Да нет, — ответил Попов и медленно допил вино. — Безвестный труд — двойное благо, а безымянность — свойство божества.