Шрифт:
Закладка:
Эта нежность и ощущение девичьей беззащитности земли перед проклятиями и злой волей не оставляли меня с того момента. Моя земля и моя Яблоня стали – одно.
Я мог умереть за них: не боясь, не жалея, радостно. С того момента, как мои воины и сброд Антония разделились, чтобы уничтожать нечисть в горах, меня не оставляла уверенность в том, что всё правильно.
Всё правильно.
И мы укладывали взбесившееся кладбище и дрались в воздухе со стаей стальных демонов, чьё оперение, чёрно-синее, как перекалённое железо, ощетинивалось пиками; потом из трещин в распадке полезли лиловые волосатые черви, толщиной с человеческую ногу, истекавшие сизым ядовитым дымом – а я чувствовал парадоксальный покой. Яблоня незримо улыбалась мне где-то вдалеке, мне передавалось биение её сердца, сияние её любви делало меня неуязвимым для зла.
Сама Нут шепнула мне, когда я стоял на карнизе, вцепившись в упругие стволы горного плюща, и пытался выкашлять яд, сжигавший грудь изнутри: «Тхарайя, ты не умрёшь – потому что твоё время ещё не пришло. Твоя жизнь понадобится потом». Она говорила правду: и я, и мои соколы дышали горным ветром – и мало-помалу приходили в себя.
Каждый из нас чутьём аглийе, которое всегда нас вело, почувствовал минуту, которой всё кончилось. Горы только что были полны злом – и вдруг тьма спалась туманом под солнцем и пропала. Это напоминало гул гонга у дворцовых ворот: «Час пробил!» И сразу стало ясно: мы прекращаем воевать, нечисть убралась в свои подземные убежища и ждёт, время собирать дрова для погребального костра.
Керим никому ничего не указывал. Мы знали.
Ветви горного можжевельника, чей дым горек, как тяжёлая память. Сосновые поленья, которые горят жарким огнём, и на которых, подобно неожиданной страсти, вскипает смола. Священная рябина, чьи ягоды – бусы в ожерелье Нут. Шепчущая ива – вечная плакальщица – и ядовитый олеандр, цветущий прекраснее, чем грешная любовь…
Всё это принесли на широкий карниз у самого склона Демонова Трона – и там, на горном карнизе, Нут звонко рассмеялась и заплакала.
Я пощадил Антония и поверил ему – Антоний спас мою жену и единственное бесценное дитя. Осунувшаяся, похудевшая и более родная, чем когда-либо, Яблоня взяла холодными влажными пальцами моё сердце – я решил, что оно у неё и останется.
Она всё рассказала. Я потерял отца. Я потерял госпожу Алмаз, бабушку, заменившую мать. Я потерял друзей детства. Я потерял старшую жену, боевого товарища, обузу, долг – злую, холодную, самоотверженную Молнию. Это было нестерпимо много, но я отвёл от сердца клинок тоски, обрадовавшись до экстаза – тому, что пути Нут вывели из тьмы мою возлюбленную с сыном.
Я мог бы потерять абсолютно всё – но на костях Нут, брошенных для меня, снова выпали две шестёрки.
Когда Антоний бесцеремонно разглядывал слёзы на лице моей женщины, мне стоило большого труда не воткнуть в его горло ядовитый шип. Я с трудом взял себя в руки: северный варвар, грубый и бесстыдный, полупленник, полусоюзник – надо отдать ему справедливость, клятва исполнена.
Пожалуй, он имеет некое право смотреть на спасённую им жизнь.
Я не мог благодарить: у меня перед глазами старуха из приморского городка ласкала могилу «послушных девочек». Но я собрался с духом, чтобы отпустить Антония с миром.
Тогда-то узы судьбы и затянулись петлёй.
Я в какой-то мере был готов к тому, что любой шаман может взвалить любую ответственность на себя. Северный молодой шаман, что бы он о себе ни думал, был Белый Пёс из Белых Псов – готовый воевать со злом в любом из миров, на любом берегу. Я был только совершенно не готов к тому, что северянин решит жертвовать собой ради своего царевича, как Керим, будь у него возможность, пожертвовал бы собой ради меня. Эта отвратительная война, очевидно, резала душу шамана на части; я чуял его злость, усталость, сломленную гордость, разбитые надежды – и всё равно он был готов защищать и спасать, как подобает Белому Псу…
Шаманы не бывают беззаботными даже в ранней юности. Солнечный воин рождается с чувством ответственности за весь мир подзвёздный; с возрастом оно только совершенствуется. В тот момент, когда маленький северянин убеждал меня, что всей душой любит нашу степь, я верил ему и ощущал каменную тяжесть ответственности на его плечах.
Яблоня взглянула на шамана с отчаянной надеждой – и этот взгляд, кажется, поймал Антоний.
Я не знал, как к этому отнестись. То, что он потом говорил, не укладывалось в моей голове; Антоний злился, плакал, умолял, выходил из себя и пытался быть убедительным – а я не мог понять, с чего это ему вздумалось умереть, когда он уже мог бы начать радоваться жизни.
Антоний хватал меня за руки и заглядывал в глаза, выглядел раздражающе и трогательно, как настаивающий на своём ребёнок. Я начал потихоньку приходить в ярость и уже собирался резко одёрнуть его – но меня осенило вдруг, когда он намекнул на горе Яблони. У меня на миг открылось почти шаманское зрение, и я увидал, как Гранатовый венец полыхнул над его взлохмаченными волосами; за то небольшое время, пока Нут смотрела на Антония, северный царевич вырос. Не знаю, что стало порывом ветра для этого взлёта, – его друг-недруг шаман или сама степь, по которой он шёл, – но вздорный, глупый и жестокий юнец успел стать мужчиной, а мужчину короновала царская честь.
Отваги мало. Желания славы ничтожно мало, хотя и это важно. Дело даже не в совести. Просто твой след не может быть грязным. Маленький шаман-северянин прав: калам истории порой оставляет на свитках времён столь грязные письмена, что выжечь их можно лишь кровью.
Часто – собственной.
Я сдался, чувствуя тревогу и что-то вроде досады, – но все недобрые чувства развеялись, когда Яблоня, прижимаясь ко мне, призвала для Антония и его шамана благословения всех известных ей богов. Маленький Огонь, беззубо улыбаясь, шлёпнул меня по щеке; в этот миг я, наконец, увидел сияющий мост через смертную пропасть.
Я смотрел на Антония, который решил стать царевичем Ашури, – и он был мне больше братом и больше царевичем Ашури, чем Орёл и вся моя настоящая родня. Мне было горько думать, что сейчас, обретя честь и душу, Антоний уйдёт, а скорпионы из рода Сердца Города останутся. Антоний повёл себя весело и лихо, будто тоже чувствовал, что именно сейчас обрёл честь и душу; он попытался рассмешить Яблоню и толкнул меня, как разыгравшийся жеребёнок – но
