мире подзвёздном… и если государыня даст мне поздороваться с юным господином, с юным полукровкой, который когда-нибудь станет царём птиц и людей, то я обрадуюсь.

Эд улыбнулся, гукнул и потянулся к Кериму. Я отдала малыша, и он уютно устроился на руках колдуна.

– Но Шуарле… – заикнулась я.

– Мой птенец, маленький дружок, чистый отрок, – продолжал Керим печально, покачивая на ладонях развеселившегося Эда. – И жизнь у него была самая обыкновенная для полукровки и самая дрянная, и продолжалась бы дрянным образом, и смерть бы была дрянная, если бы не ты, а ты, государыня, сделала и его жизнь, и его смерть совсем другими… Взор его души сейчас обращён к тебе, но путь лежит на серый берег, устал он – а ты ведь хочешь вернуть его назад, как я тебя понимаю… В мире подзвёздном ему быть неприкаянным и больным, страдать душой, выбиваться из сил – состариться и всё равно умереть, так?

– Ты не можешь… – я почувствовала безнадёжную тоску. – Я такая глупая, Керим… я думала, ты можешь всё…

Керим искоса взглянул на меня – и ухмыльнулся.

– Ну как же всё, государыня, – сказал он, как в старые добрые времена. – Всё, я так считаю, даже боги не могут, а я только Солнечный Пёс, но кое-что я всё-таки могу, так что не стоит тебе, государыня, на свой ум пенять. Тётка моя, Сейад, встретила Раадрашь за рекой, хоть Раадрашь там долго и не останется, вот увидишь, она снова родится на свет – так что тётка моя и тебя проводит к самому берегу. Ты с Шуарле поговоришь – и если он захочет вернуться, значит, он вернётся, а если уж не захочет или не сможет, так, значит, судьба его такая…

– Колдуны не умирают? – спросила я, думая о Сейад.

– А смерть – это вообще не колдовское слово, – сказал Керим. – Это ваше слово, людей из мира подзвёздного, а наше слово – Путь, ещё – Переход, ещё – Изменение, тут уж бывает по-разному. Так пойдёшь ли на берег звать своего слугу, государыня моя?

Я вспомнила серую муть у стен города теней, – ту, что скрывала берег, – и мне стало холодно под полуденным солнцем.

– Пойду, – сказала я. – Керим, ты же знаешь, что Шуарле мне не просто слуга… Только я не знаю дороги.

– Это ничего. – Керим, прижимая к себе младенца огромной ладонью, свободной рукой сорвал стебелёк какой-то горной травки, поросший круглыми семенами, подул на него, и стебелёк превратился в золу у него в пальцах. – Ты, госпожа, вдохни это – и твоя душа уйдёт туда, куда надо. Сейад проводит тебя – не бойся ничего, одна на сером берегу не останешься.

Я взглянула в лицо Шуарле – застывшую восковую маску – нагнулась к ладони Керима и втянула пепел ноздрями. Мир вокруг померк. Серая равнина под бесконечным мутным небом, засыпанная хлопьями пепла, как снегом, по которой полосой жидкого олова текла бесконечно широкая и страшно медленная река, тут же окружила меня, как во сне – и я издали услышала голос Керима:

– Тебе не годится видеть то, что здесь будет, государыня…

Тхарайя

За эти несколько дней я привык к мыслям о собственной близкой смерти, как привыкают к мысли о зиме, которая приходит следом за летом. И в эти несколько дней я начал быстро меняться – а может, это мир меня менял и подгонял под себя, кропотливо и тщательно, как ключ подгоняют к замку.

Я приобрёл странное чутьё. Нут свидетельница: мы преследовали солдат Антония, мы летели сквозь проливной дождь – и я вдруг понял, что Яблоня в беде. Это понимание было ярким и острым до тоски: что она в беде, что она далеко и что я не смогу прийти к ней на помощь. Вокруг стояла серая пелена дождя – и в моей душе стало серо, как на том берегу; я почувствовал безнадёжную ярость и стал стихийной уничтожающей силой. Когда мы увидели внизу людей, сражающихся с поднявшимися трупами, уложить живых и мёртвых рядом мне помешал лишь солнечный луч в руке одного из бойцов.

Присутствие Керима запретило мне, не разобравшись, убить союзников солнечного воина.

Я всё понял потом. Что они не союзники. Что шаман – худой грязный мальчишка с голодными и восторженными глазами – скорее пленник и заложник. И что на лбу Антония горит незримый знак проклятого – каким-то странным, общим со мною, проклятием.

Ещё позже, когда люди пытались убить нас, а мы убивали их, без тени жалости, с наслаждением мстителей, когда Антоний закрывал собой шамана, а потом смотрел на меня, как оглушённый или приговорённый, нервно обдёргиваясь, но без страха – вот тогда мне впервые померещилась эта невероятная связь между нами.

Эта связь была – Яблоня. Две шестёрки на костях. Смертельная потеря Антония – и моё приобретённое откровение. Связь оказалась такой сильной, что у меня совершенно физически отлегло от сердца, когда я решил пока Антония не убивать.

У меня было определённое ощущение, что, оставляя жизнь этому неудачнику гранатовой крови, проклятому всеми силами моей земли, я каким-то образом помогаю Яблоне и сыну выжить. Я стоял между двумя шаманами, – а юный северянин был шаманом, сильным не по годам, – и на меня сходило наитие.

Это самое наитие побудило меня принять клятву Антония, хотя всё – решительно всё – говорило за то, что клятва дика по сути и не приведёт к добру. Мои бойцы провожали его отребье к горам, каменная стена туч треснула, и в трещину пробивались солнечные лучи – Нут улыбалась нам, а я думал о невозможных узах между человеческими судьбами.

Подлый сброд, который проклятие сделало армией Антония, истово своего царевича ненавидел – эта ненависть была бы заметна и с птичьей высоты. Его мерзавцев тоже вело проклятие; они имели достаточно желаний, которых не могли осуществить, – этого с лихвой хватало для ненависти. Антоний провинился перед ними тем, что унижался передо мной – вот что было написано на всех лицах. Я лёг на ветер, ловя низовые воздушные потоки; я видел, как они плетутся к горам по ещё непросохшей степной траве подобно рабам, которых гонят на базар – и не мог понять, что заставило меня на миг поверить в их способность изменить намерения самой Нут.

Но Керим не поднимался в воздух, чтобы беседовать с юношей-шаманом, – и я веровал. Я впитал с кровью и молоком способность и желание полагаться на судьбу, я вручил себя Нут – и чувствовал болезненную нежность к