Шрифт:
Закладка:
Национализация дерева не была советской или русской особенностью. По справедливому наблюдению британского историка Саймона Шамы, образы коллективной общности охотно пользуются топографическими объектами – лесами, горами, реками, – чтобы наделить идеологию видимостью естественности[590]. Особенностью России оказалось другое. Береза в последней трети XIX века вследствие хищнической вырубки ценных пород деревьев стала более заметной (в том числе и для художников), поскольку заполняла пустоши. Но в отличие, например, от Германии в царской империи береза не была признана лесоводами сорным деревом и не искоренялась во имя оздоровления лесов[591]. Это заложило еще в поздней Российской империи основы для романтизации березки как специфически русского компонента ландшафта и культуры. В Европе береза встречается реже, потому что считается сорняком и вырубается. В России изъян лесоводства был возведен в достоинство: признак бесхозяйственности в лесном деле обернулся источником национальной гордости.
* * *
В условиях Великой Отечественной войны приобрел актуальность поиск новой, более эффективной национальной идентичности за счет образов «малой родины», которые с 1941 года вбрасывались советской литературой в патриотическую пропаганду. Один из самых известных образов березы на войне – стихотворение Константина Симонова «Родина». Березы в нем – символ Родины:
Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть… Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать[592].
Удостоенный Сталинской премии роман Михаила Бубеннова «Белая береза» (1947) – одна из первых развернутых конструкций образа «фронтовой березы» как символа стойкости и героизма российского народа на войне. В одном из центральных эпизодов романа береза на поле боя превращается для главного героя в образ непобедимой Родины:
…среди этого страшного поля, где целый день с неистовой силой бушевали огонь и железо, где все было попрано смертью, на небольшом голом пригорке, как и утром, стояла и тихо светилась в сумерках одинокая белая береза.
– Стоит? – изумленно прошептал Андрей.
И Андрею показалось необычайно значительным, полным глубокого смысла, что вот здесь, на открытом месте, в таком жестоком бою, выжила эта береза – красивое, песенное дерево, самое любимое в нашей стране. Сама природа поставила ее здесь для украшения бедного в убранстве поля, и, значит, сама природа даровала ей бессмертие. В необычайном восторге, охватившем душу, Андрей несколько секунд не отрывал своего взгляда от березы.
– И будет стоять! – сказал он тихо[593].
Образ фронтовой березки силами поэтов и композиторов-фронтовиков и детей войны вошел в 1940–1970-х в советский культурный канон и в проект русской национальной идентичности. Пожалуй, наиболее популярным стало соединение березы с войной в песне Эдуарда Колмановского на слова Евгения Евтушенко «Хотят ли русские войны» (1962):
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны[594].
В советском киноискусстве наиболее впечатляющие примеры соединения березы с войной – художественные фильмы Михаила Калатозова «Летят журавли» (1957) и Андрея Тарковского «Иваново детство» (1962)[595]. Одновременно произошло принятие в советский литературный канон главного «певца берез» Сергея Есенина. Именно этот факт обыгрывает, например, стихотворение Михаила Светлова «Россия», которое поэт завершает желанием «где-нибудь на перелеске / Рязанской березою встать»[596].
* * *
Параллельно с патриотической мобилизацией формировался иронически-снисходительный дискурс в отношении ура-патриотической манипуляции «русским деревом» и превращения его в туристический кич. Безобидные пародии на песню «Во поле береза стояла» из-под пера Дмитрия Минаева (1883) и Самуила Маршака (1952)[597] теснились более злыми высказываниями. Среди наиболее известных – эпиграмма Эммануила Казакевича и Александра Твардовского на «певца „Березы“» Бубеннова (1954)[598], высказывания Сергея Довлатова о том, что «любовь к березе торжествует за счет любви к человеку»[599], рок-песня Александра Башлачева «Некому березу заломати»[600] и стихотворение Виктора Шендеровича о стране, которая «березовыми ситцами заколебала всю Евразию»[601].
В повседневном обиходе столичных жителей был стеб по поводу магазина «Березка»: так, березками в позднем СССР называли валютных проституток. Устойчивость ироничного дискурса в отношении березы как «русского дерева» в позднем СССР не опровергает, а скорее подтверждает важность этого символа.
К самым скандально известным визуальным воплощениям ироничного дискурса о березе в постсоветский период можно отнести проект новосибирской арт-группы «Синие носы» 2004 года. В нем березы как символ «исконно русских» консервативных ценностей совмещаются со сценами гомосексуальной любви целующихся милиционеров, балерин из «Лебединого озера», дорожных работниц и т. д.[602] В мае 2020 года Леонид Парфенов, возмущенный поправками к российской Конституции, предложил вписать в нее заодно и березу как «русское дерево»[603].
* * *
Зачастую различные дискурсы о березе совмещались или комбинировались. Так, в фильме Василия Шукшина «Калина красная» (1973) соединяются образы березы как символа женской красоты и чистоты с безвкусной мазней на заднике тюремного клуба в начале фильма и образом фронтовой березы в заключительной сцене смерти главного героя, с пятнами алой крови на белоснежном стволе.
Во вступительном эссе «Времена года» к своему роману-дневнику Лев Рубинштейн плавно переходит от иронии по поводу «русского дерева» к образу малой родины и места памяти:
…мы все еще помним мелочи нашей жизни, мы все еще не разучились благодарно хранить их бесхитростное тепло. Смотрите: вот велосипед без руля и без колес, это мой велосипед, я нашел его в сарае. Посмотрите, какой красавец. Ой, надо же! Я ведь в этой школе учился. На этой лестнице, помню, не было одной ступеньки, здесь все спотыкались и падали. А ее так до сих пор и нет. Красота-то какая! А вот тут была детская площадка, я тут дочку учил ходить. А вот и ржавые качели, скрипят все так же противно. Просто прелесть, как они противно скрипят!
А вот и они – никуда не делись: и поваленный забор, и заледеневшее крыльцо, и хромая ворона на грязном снегу, и засохший воробьиный помет на черенке лопаты, и пионерский горн, погнутый оттого, что когда-то кто-то кого-то треснул им по башке, и пыльное чучело белки, и стеклянный шарик, и разбитые им очки учителя черчения и рисования, и гонимая ветром скомканная бумага. По-видимому, именно это все и есть наша родина. А что же еще, не березка же? Хотя почему? Вот и она, нормальная дачная береза с давным-давно вбитым в нее гвоздем для гамака.
Вот она, стоит себе как ни в чем не бывало, то покрываясь снегом в ноябре, то зеленью к середине мая, то осыпаясь, причем всякий раз навсегда, то есть до следующей, совершенно несбыточной весны[604].
Удивительно, как быстро береза превратилась в «русское дерево» и насколько убедительным оказался для российского населения этот советский проект национальной идентичности. И наличие на немецком блошином рынке некоторых нерусских предметов из березы или о березе подтверждает молодость и стремительность карьеры «русского дерева».
Макс, Витек и Михаил
Дело было так. Пузатый добродушный торговец с блошиного рынка кивнул мне на стоящего перед ним клиента:
– Знакомьтесь, это ваш соотечественник.
Передо мной был пожилой беззубый еврей с маленькими внимательными глазками. Это Макс, который однажды, в июле 2015 года, вместе с этим торговцем идентифицирует купленную мной у Манни русскую серебряную стопку как еврейскую ритуальную рюмку киддуш.
Мы познакомились. Я давно, еще осенью 2014 года, обратил внимание на этого посетителя блошиного рынка. Его часто можно было заметить в компании других русских торговцев и покупателей, когда он громко обсуждал российско-украинские новости и почем зря ругал украинскую сторону конфликта.
В прошлом Макс – киевский театральный режиссер. Его отец дружил
