Однако сейчас все было иначе. Дворики были пусты, только в одном, прижавшись к стене, стояла женщина — почти девушка — с рыжеватыми волосами, собранными в хвост, который выбивался из-под шапки. И в руках у нее был розовый кулечек. Это был ребенок.

Ребенок был настолько мал, что, скорее всего, он родился уже в тюрьме. Девушка смотрела на него не отрываясь и то прикрывала его какой-то попонкой, то, наоборот, ее снимала.

Все молчали. Никто не произнес ни звука, разве что слышались невнятные междометия. Это были люди, совершившие кровавые преступления, грабители, воры, наконец, параноики. Всю свою жизнь они провели в цехах, шахтах, колхозах, по зонам. Говорили на помеси русского языка и мата. И, видимо, в их языке не было слов, которые могли бы выразить то чувство нежности, которое вызывала эта картина, — хрупкая девушка, вжатая в грубую темную тюремную стену, с драгоценным кулечком в руках. Тюремная мадонна — и уже было неважно, почему она оказалась в тюрьме.

Возможно, эта сцена у кого-то вызывала воспоминания о прежней жизни, у других — сожаления о жизни, которой у них не было никогда.

Встревоженная, подошла Анна Яковлевна. Посмотрела вниз и начала потихоньку уговаривать разойтись. Лучше так и было сделать.

У меня еще оставалась норма на три часа — три пары зэковских брюк. Не очень сложная задача — халтурщики и мастера шили больше. Зато Григорьев сегодня не пошил вообще ничего. Он так и сидел, глядя перед собой и время от времени с присвистом и охая выдыхая.

Я задержался на перекур, дошивая строчку, а когда там появился, то в туалете уже шла драка. Горбатый все-таки пошел вразнос и напал на единственного, с кем он мог подраться, не будучи отправленным сразу в нокаут, — на пятнадцати летнего Илюшу Чайковского. Тот был примерно такого же роста.

Когда я вошел, Горбатый уже вовсю лупил Илюшу, очки которого отлетели в сторону, Илюша закрывался, Горбатый своими птичьими лапками махал и по лицу, и мимо. Зэки тормознули, но тут же оказался и санитар, который скрутил Горбатого, появился и второй. Вместе они отволокли брыкающегося, как пойманный кот, Горбатого вниз.

— Ну, вот, еще один после комиссии поедет не в дурку, а здесь тормознет, — флегматично заключили зэки.

Горбатого было не жаль. Как рассказали, на перекуре он снова ругался и крыл всех подряд, Илюша же по пути к толчку ненароком в толпе задел его плечом.

— За что? — недоумевал Илюша, утирая кровь, капавшую из носа. — Я же ничего не сделал. За что?

Очки, к счастью, остались целы.

Илюша был самым молодым обитателем СПБ. Это было недоразвитое даже для его лет несчастное существо с чисто детским поведением, плохим зрением и кривыми зубами. Однако сидел он за убийство.

Хотя, вникнув в его историю, становилось понятно, что умышленного убийства там не было и вообще все было не так просто. Чайковский воспитывался матерью-одиночкой в Уссурийске. Мать работала бухгалтером на шахте, жаловалась своей матери и сыну на конфликты с начальником. Приняв это близко к сердцу, Илюша раз явился в контору на шахту и там поджег плакат с ленинским лозунгом, висевший на входе.

«Злоумышленника» быстро нашли, поставили на учет в детской комнате милиции — а после появился и КГБ. Для него возраст и мотивы не имели значения — антисоветское деяние было налицо. Илюшу отправили в психбольницу, правда, всего на пару месяцев.

Неизвестно, как сложилась бы жизнь Илюши дальше, если бы через некоторое время зимой на катке он не встретил парня, который имел привычку над ним издеваться. В драке Илюша толкнул обидчика, тот, не ожидая отпора, упал затылком об лед — и от травмы умер.

Вообще-то это было чистое «убийство по неосторожности» — статья 106 тогдашнего УК и срок до трех лет. Тем не менее квалифицировали произошедшее как умышленное убийство — и что-то подсказывает, что без вмешательства КГБ здесь не обошлось. Ну, и, как обычно бывало, когда доказать состав преступления в суде сложно, Илюшу признали невменяемым и отправили в СПБ.

Здесь психиатры, наверное, все поняли — парень отставал в развитии, но был вполне нормален и бесконфликтен. До меня Чайковский сидел в той же камере № 8 Третьего отделения, где над ним «взял шефство» Дед Колыма — что было смешно, ибо дружба самого юного зэка СПБ с одним из самых старых должна была выглядеть комично. Илюша быстро попал в Шестое отделение, где о нем даже заботились, подкармливали — при мне гнилых заходов на тему секса никто не делал.

Тем не менее в СПБ Чайковский пересидел и меня — видимо, он все-таки отбывал стандартный политический срок в три года.

Вернувшись в отделение, мы увидели в «коровнике» Горбатого распластанным от укола аминазина. Привязывать его не стали — что было невозможно и по физическим причинам. И сейчас Горбатый валялся на животе.

В четыре часа работа закончилась, после сдачи продукции и ножниц спустились вниз.

Вдруг законный после работы перекур в туалете прервали два санитара с выпученными глазами:

— Всем по местам!

— Да ты че? Только что закурил…

— Туши, говорю. Быстро по камерам!

Всех заперли. Неожиданно в отделении появился старший санитар-мент — лейтенант МВД. Это был редкий зверь в Шестом отделении. Откуда-то возникли еще два санитара усиленного наряда.

Зэки не понимали, что произошло.

Посчитали по головам. Вроде бы не хватало только «элиты» — Хабардина с Хуснутдиновым и четырех ребят-закройщиков. Их сразу на швейке запирали в отдельную комнату, откуда они не могли выйти даже в туалет, и выпускали только после тщательного шмона — во избежание кражи пошивочного материала и острых, как бритва, закроечных ножей.

Вернувшиеся закройщики рассказали, что произошло: Григорьев вскрылся.

Тут выяснилось, что при «счете голов» Григорьева упустили. После того, как все уже сдали ножницы и спустились вниз, Валентинчик остался сидеть на своем месте. Хабардин на него прикрикнул, чтобы сдал ножницы, — никакой реакции. Хабардин крикнул громче, подошел ближе. Тут Григорьев запрокинулся набок и упал на пол — в лужу собственной крови.

Хабардин толком не видел руку Григорьева — рассказывал лишь, что рукава пижамы и рубахи были распороты и все было в крови.

Швейные ножницы были острыми, но заточены под тупым углом. Это не бритва, которой в одно движение можно распороть вену. Значит, Григорьев пилил себе руку, как тупой пилой, в несколько заходов, пока вена не поддалась.

Как рассказали санитары, Валентинчику наложили жгут и тут же отволокли в лагерную больницу, расположенную сразу за стеной СИЗО. Жгут был наложен плохо, и на лестнице со швейки виднелись пятна крови, потом поломоев заставили их затереть.

В больнице Григорьева зашили и уже на другой день вернули назад в камеру № 11 Первого отделения. Там его положили на вязки и кололи галоперидолом с аминазином — стандартная кара по неписаному «уголовному кодексу» СПБ, по которому попытка суицида засчитывалась за преступление.