Шрифт:
Закладка:
После того как очерк «Вильям Шекспир» был продан Лакруа и был подписан договор, последний признался, что к тому же самому юбилею он заказал книгу о Шекспире Ламартину. «Надеюсь, – писал он, – это обстоятельство вас не смутит». Вот яростный ответ Гюго: «Меня это больше не смущает, меня это оскорбляет. Оскорбление нанесено моему прославленному другу Ламартину, оскорбление и мне. Вам вздумалось устроить скачки с препятствиями, поставить нас с Ламартином в положение лицеистов, состязающихся на конкурсе в сочинении на заданную тему. Вы мне сообщаете: „Успех, которым, я надеюсь, будет пользоваться ваша книга, повлечет за собой и распродажу книги Ламартина“. Сомневаюсь, что я смогу тащить за собою на буксире такого великого поэта, как Ламартин, сомневаюсь также, что Ламартину будет приятно, если кто-то станет тащить его за собой на буксире…»
Другой эпизод, связанный с трехсотлетием Шекспира. Французские писатели создали Шекспировский комитет. Виктор Гюго был избран председателем, и, так как он не мог присутствовать на торжественном банкете, Комитет решил, что его кресло останется свободным. Так отметит Париж во время банкета отсутствие прославленного изгнанника. После банкета празднество предполагалось перенести из «Гранд-отеля» в театр Порт-Сен-Мартен, где будет поставлен «Гамлет» Поля Мериса. Жорж Санд написала послание, которое должно было быть прочитано на банкете, послание «короткое и банальное, примиряющее Шекспира и Вольтера». Тем не менее было очевидно, что правительство, боясь скандала, запретит банкет. Но само это запрещение, говорил Мерис Огюсту Вакери, послужит превосходной рекламой для книги.
Банкет был запрещен, а книга вышла в свет. Малларме сказал: «Есть страницы словно изваянные скульптором, но сколько ужасных вещей». Пресса сдержанно отнеслась к книге. Поэта упрекали в том, что он пожелал выступить в роли критика. «Странная идея, – отвечал Гюго, – запрещать поэту заниматься критикой. Кто же лучше шахтера знает галереи шахт?..»
Амеде Ролан с насмешкой писал в «Ревю де Пари»: «Плохо скрытый тайный смысл книги сводится к следующему. Гомер – великий грек; Эсхил – великий эллин; Исайя – великий иудей; Ювенал – великий римлянин; Шекспир – великий англичанин; Бетховен – великий немец. А кто же великий француз? Как? Разве его не существует? Рабле? – Нет! – Мольер? – Нет! – Право, трудно догадаться. Монтескьё? – Нет, и не он! – Вольтер? – Фи! – Так кто же?.. – Стало быть, Гюго!.. – А где же Вильям Шекспир? Я говорил о нем столько же, сколько сам Виктор Гюго. Это великое имя послужило здесь лишь вывеской…»
Тем временем удивительный старик разбирал свои рукописи в Брюсселе: «Я отправляю в „Отвиль II“[193] новый сундук, средней величины, с внутренним и висячим замком, содержащий в себе неизданную рукопись – продолжение „Легенды веков“. В другом сундуке – „Конец Сатаны“, драма „Тысяча франков вознаграждения“, „Вторжение“ и комедия „Бабушка“; много папок с начатыми сочинениями; моя записная книжка, дневник 1840–1848 годов; кроме того, рукописи уже опубликованных вещей: „Отверженные“, „Вильям Шекспир“, „Легенда веков“, „Песни улиц и лесов“. Положена туда также неизданная рукопись почти завершенных сборников „Песни Гавроша“ и „Стихи Жана Прувера“. Затем „Дела и речи во время изгнания“ (для книги „Виктор Гюго в изгнании“). Сюзанна должна бдительно охранять этот сундук…» Что бы ни случилось, путешественник никогда не отправится без багажа в свой вечный путь.
«Песни улиц и лесов»
«Вильям Шекспир» был опубликован в 1864 году, а в 1865 году «Песни улиц и лесов» удивили тех, кто видел в Гюго апокалипсического поэта и критика титанической мощи, – внезапно они узнали Гюго чувственного и веселого. Всю жизнь он поклонялся любви и с наслаждением воспевал ее. С юных лет его воображению рисовались фривольные картины: фавн, разглядывающий сквозь ветви дерева белоснежных нимф; лицеист, подсматривающий через щели чердака за гризеткой, отходящей ко сну; очаровательные и нежные босые ножки купальщицы; косынка, приоткрывающая прелестную грудь; юбка, приподнявшаяся до розовой подвязки туго натянутого чулка; встреча с молодой незнакомкой:
В его папках скопилось множество подобных стихов. Уже в 1847 году он хотел опубликовать «Стихи улицы»; позднее он придумал другое название: «Песни улиц и лесов». Завершив работу над «Легендой веков» и чувствуя потребность в разрядке, он написал для этого сборника несколько новых песен; в 1865 году работа над ним была завершена. Резкий контраст между «Песнями улиц и лесов» и предшествующими книгами имел своей целью поразить воображение читателя. Поэт «выпустил Пегаса на лужок», и тот, почуяв волю, помчался. Длинные волны александрийских стихов сменились короткой зыбью восьмисложника. Весь сборник состоял из восьмистопных стихов и четырехстрочных строф, излюбленных Теофилем Готье и Генрихом Гейне; казалось, Гюго побился об заклад, что сможет преодолеть любые трудности. Дерзость, порою напоминавшая юного Мюссе, должна была возбудить негодование добродетельных критиков и привести в восторг других. Луи Вейо торжествовал:
Господин Гюго родился в 1802 году, значит он почти достиг того возраста, в котором находились два старца, увивавшиеся вокруг Сусанны… Если старцы Сусанны пели, то, несомненно, они пели «Песни улиц и лесов». Здесь раскрывается их душа. Это отвратительно…
Другой враг, Барбе д’Орвильи, издевался:
Виктор Гюго, этот могучий трубач, созданный для того, чтобы трубить музыку всех атак и походных маршей, пожелал стать литературным Тирсисом и дрожащим голосом напевать, наигрывать, насвистывать на свирели нежные идиллии, хотя всем известно, что и грудь и губы у него способны выдувать воздух с такой силой, что он может разорвать медные спирали самых мощных валторн.
Бонапартистская пресса видела в этом воспевании шаловливых проказ юности бесспорное доказательство старческой похотливости. Гюго изображали «дряхлым развратником, у которого нет ни одного волоска на голове». На самом же деле он оставался крепким как скала, не утратил вкуса к наслаждениям, считал чувственную жизнь здоровой. Было ли это преступлением? «Можно ли гармонично сочетать речи пожилого человека с далекими песнями молодости?.. Можно ли самому стать их посмертным издателем? Имеет ли старик право вспомнить годы своей юности? Автор думал об этом. Отсюда и возникла эта книга…»
Ненужные оправдания. «Песни» восхитили всех своей ошеломляющей виртуозностью. Это признавали даже его недруги. Барбе д’Орвильи воздавал хвалу «музыканту, в совершенстве владевшему своим инструментом… Ничего подобного не видано во французском языке, и даже во французском языке самого господина Гюго». Он писал о том, что читатель восхищен легкостью поэта и небывалым искусством версификации. «Когда ритм создается этим гением, он производит удивительное, фантастическое впечатление, подобное тому, которое в живописи рождают в нас арабески, выполненные таким же гением. Господин Гюго – гений поэтического арабеска. Он делает из своего стиха все, что захочет. Арлекин превращал свою шляпу в лодку, в кинжал, в лампу; господин Гюго делает из своего стиха много других вещей! Он играет с ним так, как играла на бубне цыганка, которую я однажды видел; этот день и сейчас кажется мне прекрасной мечтой».
