Кто снова родину забудет

И в подземелье водку пьёт –

Я или я наоборот.

Кто просит проседь за оврагами,

Кому малиновое имя

Пришлось по-чёрному оплакивать

Глазами серыми своими,

Кто ждёт коня на бездорожье,

Кто бьёт бокалы в кабаках,

Кому мороженые вожжи

Ямщик забросил в облака,

Кто мнёт озябшие края

И пастуху всех шлюх подмигивает,

Кто и не слышал про меня

За свадьбами или поминками,

Кто каждый вечер свечи жжёт,

Кто каждый вечер нежность гасит –

Я… или я наоборот, –

Во дни твоих великих казней.

Среди авторов, примыкавших в разное время к СМОГу, были Саша Соколов, Владимир Батшев, Аркадий Пахомов, Александр Величанский, Юлия Вишневская, Сергей Морозов, Вадим Делоне (участник демонстрации на Красной площади в 1968 году); близок к кругу смогистов был молодой Эдуард Лимонов. Двое же самых важных поэтов СМОГа после Губанова – Юрий Кублановский (р. 1947) и Владимир Алейников (р. 1946); оба продолжают работать и сегодня, причём Алейников остаётся одним из самых многопишущих русских авторов. Важнейшие свои стихи Кублановский написал в 1970–80-е; в 1982 году он был вынужден эмигрировать, что прямо сказалось на мотивах его поэзии. Один из самых консервативных современных поэтов, глубоко верующий христианин, друг Александра Солженицына, Кублановский разрабатывает редкие и архаические слои русской поэтической лексики («То реквиемом, то осанной / стал ветер с далёких застав, / с живительной манной / кутейное брашно смешав»). В его стихах советского периода можно увидеть политические импликации: «Всё мне чудится и чудится в ночи: / капли капают и звякают ключи. ‹…› Может, это просто призрак, может, плут, / может, тот, кого чекисты не найдут». В 1970-е Кублановский работал экскурсоводом на Соловецких островах; этот опыт стал для него определяющим в отношении к советской истории:

На Малом Заяцком проложена тропа

тяжёлой поступью помора.

И камни белые горой как черепа

лежат на берегу простора.

Здесь Божий Промысел смешал для нужд своих

большие кости ратников советских,

эсеров пуганых, гвардейцев золотых

– с мощами старцев соловецких.

В 1990 году Кублановский вернулся в Россию. Уже в XXI веке поэтико-политическая траектория Кублановского привела его в стан авторов «патриотического лагеря».

В Ленинграде в начале 1950-х возникает «филологическая школа» – на самом деле не школа в строгом смысле слова, а содружество очень разных поэтов. Как минимум двое из них – Лев Лосев и Михаил Ерёмин – оказали на течение русской поэзии большое влияние. Историю «филологической школы» обычно отсчитывают от перформанса, который её будущие участники провели в декабре 1952 года в аудитории ЛГУ. Лев Лосев, тогда ещё не входивший в «филологическую школу», в своей статье «Тулупы мы» вспоминал эту историю так: «Несколько восемнадцатилетних первокурсников – Эдуард Кондратов… Михаил Красильников и Юрий Михайлов, наряженные в сапоги и рубахи навыпуск, 1 декабря 1952 года пришли в университет и, усевшись на пол в кружок в перерыве между лекциями, хлебали квасную тюрю из общей миски деревянными ложками, распевая подходящие к случаю стихи Хлебникова и как бы осуществляя панславянскую хлебниковскую утопию». Последовал гласный скандал в печати, Красильников и Михайлов были выгнаны из университета (и восстановлены только после смерти Сталина).

В 1954-м в ЛГУ поступили Лосев, Владимир Уфлянд, Сергей Кулле, Леонид Виноградов, Михаил Ерёмин и Александр Кондратов (младший брат Эдуарда) – и «школа» сложилась. Отголоски «хлебниковского» перформанса – филологически фундированного и в то же время озорного, хулиганского обращения к авангарду – сохранялись и в бытовом поведении («Для всех знаком принадлежности к клану остались характерные красильниковско-михайловские интонации – утрированный распев "а-ля рюсс", лукавая манера речи, в которой смешаны хрестоматийно-простонародные… выражения с советскими фразеологизмами, произносимыми не без восторга»), и в текстах, зачастую минималистических:

Сделайте мне дырочку в гробу.

В дырочку просуньте мне трубу,

изогнув другой конец трубы,

дабы были видны мне дубы.

Леонид Виноградов

Живу 115 лет.

Пережил четырёх царей.

Имел Автодора билет.

Сеял траву пырей.

Чехова видел как-то,

С турками воевал.

Первый колхозный трактор

В гусеницы целовал.

Юрий Михайлов

Последовательнее всех продолжал авангардистскую линию Александр Кондратов (1937–1993) – и в части «футуристического эпатажа» («Самый лучший подарок – труп! / Подарок ко дню рожденья»), и в части формального эксперимента – например, в «хокку», где все слова начинаются на одну букву («Зомби завода / зеленолицые, злы. / Здесь, здесь зверинец!»), или в «ихтиологической» поэме, имитирующей ритмы русской поэзии с помощью числительных:

Барин – 40, да 0-ятничек

подавай 140 девок!

2-жды 2, да 5-ю 5 ещё,

3-жды 3 всегдажды 9.

6 + 5 = 11.

А 16–2-жды 8.

7 да 7… Ахти, 14!

6-ю 6 – не 48.

Стихи Владимира Уфлянда (1937–2007), может быть, самые лёгкие и ироничные во всей «филологической школе». Задолго до концептуалистов Уфлянд начинает играть с «советским языком» и советской реальностью: пишет стихотворные обращения «Гражданину Уфлянду В. И. от поэта В. Уфлянда» («Сидение дома в дни торжеств / есть отвратительный, позорный жест…»), заставляет крестьян вести марсиан в милицию («Ведь это, может быть, заброшены / агенты чьей-нибудь разведки»), читает как будто бы учёный доклад о сексуальной привлекательности водолазов («Уже давным-давно замечено, / как некрасив в скафандре Водолаз. // Но несомненно / есть на свете Женщина, / что и такому б отдалась»). Перед нами мягкий вариант поэзии масок, работы с языковым штампом и «типичной» прямой речью – в «жёстком» виде мы встретим его у Д. А. Пригова и в какой-то мере у Игоря Холина. Но у Уфлянда, по словам Лосева, «мы имеем дело не с сатирой, а с идиллией».

Помню,

в бытность мою девицею

мной увлекся начальник милиции.

Смел. На каждом боку по нагану.

Но меня увлекли хулиганы.

А потом полюбил прокурор.

Приглашал с собой на курорт.

Я была до тех пор домработницей.

Обещал, что сделает модницей.

Подарил уже туфли чёрные.

Но меня увлекли заключённые.

Владимир Уфлянд.

1971 год[410]

Эту ироническую, нарочито простодушную интонацию, сохраняющую интерес к «чужому слову» и словесной игре, Уфлянд сохранил до 1990-х («Проживая свою лайф, / ловила я на этом кайф»); в этом он сходится с коллегой по «филологической школе» – Леонидом Виноградовым. Но некоторые ранние стихи показывают, что в уфляндовской поэзии было место трагическому («Один-единственный ребёнок