колдуньи — поисками сигилл диавольских. Но за что председатель приговорил Ромку к чудовищной казни, Платону было невдомек. Возможно, где-то в тайных уложениях Устава и предусмотрено последнее испытание для ожидаемого посланника, но, кажется, Деримович роли сотера не взалкивал, а банально хотел заделаться настоящим, дваждырожденным сосунком-олеархом, чтобы по ту сторону «⨀» перед его выразительной фамилией при каждом упоминании в прессе появлялся вульгаризованный префикс «олигарх». «Саммит политической элиты, деловых кругов и артистической богемы почтил олигарх Деримович собственной персоной» — так бы выглядела желтая газетная пыль на славе сосунковой. Хотя… как можно почтить персоной не собственной, задумался Онилин, но в который раз его размышления прервали — под сводами раздался звук гонга. От неожиданности Платон вздрогнул, взглянул на обвинителя, потом на абсолютно отстраненную от происходящего Маат, присевшую на одно колено, а когда он вновь остановил взгляд на алтаре, глазам его открылась щемящая сцена.

Божественные сестрицы уже подвели недососка к жертвеннику и помогли ему взобраться на абсолютно гладкий параллелепипед белого мрамора, в верхнюю грань которого был врезан черный гранитный крест. Ромка, все еще скрытый балдахином от глаз павших героев, черепа которых устилали весь параболоид свода, теперь лежал на спине со скрещенными на груди руками — в позе своего антагониста Озара.

Даже он, церемониарх Онилин, знаток всех уложений, ритуалов, церемоний и обрядов Братства, не был посвящен в детали сосункового «аутодафе», которое представляло собой испытание «огнем устыжения». Если продолжить ряд метафор, то испытуемый либо «сгорал со стыда», либо становился абсолютно «бесстыжим», что давало ему право на досрочное занятие высших позиций в Пирамиде Дающей.

Тем временем сестрицы, уложив недососка на жертвенник, встали с разных концов мраморной плахи: Сиси у головы, Нефти у ног. Под сводами Храама заиграл гимн «Огнь возвышающий» из оратории «Мать моя Майя», и невидимый хор затянул что-то вроде «Ignis auxiliarius, salvator redemptor»[283].

Если говорить о технике испытания, то сто сорок четыре тысячи павших героев, представленных своими терафимами со светящимися глазницами, должны были направить «испепеляющие» взгляды на того, кто не бился, но победил, кто не учился, но знал, не трудился, но получал, кто не сеял, но жал, и не разбрасывал, но собирал. И здесь под куполом Храама испепеляющий взгляд из метафоры по ту сторону «⨀» мог стать действенным средством казни. Легко представить, что могло случиться с Ромкой, если весь купол, все 144 тысячи терафимов обратят на него свои устыжающие взоры. Луч света от одного карманного фонарика, направленный в лицо, сделает его видимым. 288 тысяч карманных фонариков, одновременно светящих в него, превратят голову в факел. Какой же шанс предоставлял кандидату Верховный Суд, укладывая его на жертвенник? Уповать на чудо, на таинство всепрощения униженных и оскорбленных ветеранов Мамайи, «павших» за правое дело? Разве знали они, воюя за каждую пядь священной земли, что «правое» как раз и будет воплощено вот в этом нескладном и с виду безобидном рыжем парне с умильной рожицей и расплывшимися в улыбке губами, готовыми расцеловать всех и каждого. Но, ой как далеки гневные терафимы от благоухающего и благодатного сосала! Не дотянуться рудименту до разгневанных воинов, жаждущих испепелить губастого паразита, не погасить нектаром сосенции своей пожарище пламенной мести.

Наступала кульминация огненного очищения. Божественные сестры расправили свои крылья и, наклоняясь друг к другу с разных сторон алтаря, полностью укрыли кандидата от устыжающего огня. Теперь Деримович был надежно защищен, и державшие покрывало Исидоры отошли в сторону.

Платон вздохнул, под надежной защитой нетленных крыльев богинь недососку ничего не угрожало. Но он ошибался. Защита была временной — до команды Председателя.

— Воистину нет предела коварству гельмантову, — Волновым распевом прозвучал голос Сокрытого после того, как стихла оратория. — Во имя целей каких головы сложили вы, храбрые: одни — пяди земли Дающей алкая; вторые — пядь защищая, — во все времена, в эпохи далекие, в эры глубокие. Вы, сторукие и многоокие, большие и малые, бодрые и усталые. Падшие и восставшие, соль и сера, адепты Великого Дела, косари и орари, последние, не ставшие первыми, и первые, сошедшие ниже последних…

Да, с куполом что-то происходило. Беспорядочные метания лучей по Лонному залу, минуту назад создававшие все богатство переливчатого и за счет огромного количества источников достаточно ровного освещения, вдруг обрели ритм. Под речитатив председателя они, словно маленькие капельки ртути, стали собираться в один большой сгусток, который кружил на полу, то стягиваясь в невыносимо яркое пятно, то рассыпаясь на отдельные брызги, — но при всей сложности траектории па-де-де света имело четкую направленность — сходящимися кругами к алтарю с лежащим на нем узурпатором правды двух истин.

И одновременно с продвижением танцующего блика над неподвижным, словно находящимся в глубоком трансе Деримовичем, раскрывались крылья его охранительниц, предъявляя его наготу гневу павших героев.

— …полегшие и не восставшие, убитые «ради», и не отмщенные «для», — продолжал накалять атмосферу голос председателя, — воители света, ратники дня, в ночь вовлеченные, тьмой облаченные, сыновьями забытые, камнем накрытые, устыдите предъявленного, сожгите отъявленного, sacerum vivum comburere[284]. Нема!

— Нема! Нема! Нема! — подхватил зал.

Спираль танца света как раз остановилась в центре, прямо на алтаре. Яркость светового пятна была такова, что Ромка засиял, как бриллиант в луче лазера. Красиво, но эта световая феерия для сосунка могла закончиться летально. От чудовищной концентрации фотонов устыжения его тело выгнулось дугой, рот открылся, и из него на манер териарховой ширы стало выползать влажное сосало, как будто желая разом покончить с собой, а заодно и со своим носителем. Сам же Деримович, после того как над ним распростерли крылья божественные сестры, казалось, находился в глубоком трансе. По его телу пробегали волны конвульсий. Возможно, он все чувствовал, но, чтобы не покинуть самовольно места казни, был гипнотически обездвижен. Хотя Ромка нагрелся до такой степени, что начал парить, его рудимент совершенно не боялся «устыжающего огня» и, буквально разодрав сосунку рот, появился перед симфонией испепеляющих взоров во всей своей первозданной миллионолетней красе.

И вот уже не только пар, но и дым стал отделяться от обреченного кандидата, а его берегини, сестрицы Сиси и Нефти, все так же стояли у его ног и головы с опущенными крыльями.

Происходило что-то непонятно, чудовищное, несуразное. Ценнейший, большого природного дарования недососль, пройдя труднейшие, а на отдельных этапах буквально смертоносные испытания, теперь просто сгорал на жертвеннике, как какой-нибудь кузнечик под увеличительным стеклом юного садиста. И Платон не выдержал: глядя на то, как дергается в судорогах выгнутое полумесяцем тело Деримовича, он тихо застонал и уже хотел поднять руку с лежащим под ней белым платом, как вдруг его внимание