Только успел Бельский поведать смертникам свой план, к люку подошли солдаты. Бельский предупредил друзей:

— Тише! Все делаю я.

Люк открыли:

— Чугунов!

Из трюма кто-то ответил:

— Он хворый, не может идти.

— Пусть на карачках ползет, сволочь! Ну? В трюме — тишина.

— Я сейчас, — слабым голосом отозвался Бельский.

Он стал медленно карабкаться по лестнице: часто останавливался, отдыхал, охал… На него кричали. Один солдат, не вытерпев, спустился в люк, перекинул в левую руку винтовку, а правой начал нащупывать Бельского, чтобы поднять его за ворот. Но в тот же момент Бельский схватил солдата за ноги, дернул, и они вместе покатились вниз по лестнице. Со всех сторон к ним бросились с криками смертники. Они потащили солдата в глубину трюма, а Бельский, щелкнув затвором винтовки, закричал тем, что метались у люка:

— А ну, гады, кто следующий? — В азарте он кинулся на лестницу, но люк быстро захлопнули, и звонко тренькнула пружина замка. Бельский злобно тряхнул винтовкой: — Попробуйте теперь! Суньтесь, гады!

Через минуту обо всем узнал поручик Бологов. Побледнев, он вскочил, выхватил наган, но не смог даже закричать на солдат. Держа в руке наган, прошелся по каюте, остановился у стола, заговорил тихонько:

— Так. Нализались. Залили глаза. — Голова его вздрагивала. — Под суд! Всех!

Захар Ягуков поднял глаза, думая заговорить. Бологов вдруг крикнул, как хлестнул бичом:

— Молчать! — И стал прятать наган. — Что ж, пусть подыхают с голоду.

XX

Солдаты, помрачнев, разбрелись по каютам.

Серьга Мята, как совершенно трезвый, был назначен часовым. Он вышел на палубу, неторопливо обошел каюты, стараясь не смотреть на виселицу, сел на груду березовых дров, сложенных на корме, поднял воротник шинели… Туман качался над рекой, заливал мелькавшие неподалеку огни бакенов, поднимался все выше и выше. На реке становилось непривычно глухо и душно.

Серьга Мята вытащил кисет, начал было свертывать цигарку, но вдруг услышал знакомый хрипловатый голос: «Служишь? Своих убиваешь?»

Испуганно оглянулся. На барже — никого. «Почудилось», — подумал Серьга Мята, встал, опять зашагал вокруг кают. Туман поднялся такой, что все окружавшее баржу потерялось из виду. Даже буксира, стоявшего совсем близко, не видно было — чуть пробивались во мгле его сигнальные огни. Казалось, все, что было твердым и прочным, по чьей-то злой воле потеряло свои формы, растворилось в душной мгле — весь мир стал зыбким, текучим…

«Ну, затуманило!»

Серьга Мята опять сел на дрова. Закурил. И снова над ухом хриплый шепот: «Своих убиваешь?»

Серьга вскочил, пошел к борту…

XXI

Лодка отошла от берега. Небольшая избушка бакенщика, полосатый столб со свисающими квадратами и кружками, озябший куст белотала быстро померкли в тумане. Смолов и Воронцов усердно налегали на весла, за кормой хлюпала потревоженная вода. Мишка Мамай сидел на носу лодки и смотрел вперед.

— Не уйдет?

— Куда она уйдет? — ответил Камышлов. — При таком-то тумане?

Отстав от каравана барж близ Гремячки, партизаны передневали у знакомого бакенщика и вечером видели, как мимо прошла баржа с виселицей. Вскоре над рекой стал подниматься туман. Было ясно: баржа где-нибудь поблизости встанет на якорь. За дорогу партизаны вдоволь наговорились о плане налета, все обдумали до мелочей. Теперь плыли молча, осторожно. Сырой туман, сливаясь с водой, поглощал все, что было вокруг. Плыли долго, и все продрогли. Вдруг лодка ударилась правым бортом об уступистый берег, забороздила, сшибая комья земли, накренилась, зачерпнула воды.

— Ну ночь! — проворчал Василий Тихоныч.

— Тихо! Огни! — приглушенно крикнул Мамай.

— Где? Где?

— Это она. Разувайтесь.

Гребцы закинули весла в лодку; ее медленно сносило течением. Все напряженно всматривались в туман, стараясь определить, далеко, ли до баржи, над которой чуть заметно мерцал в тумане огонек. Мишка Мамай ощупал в кармане наган, стал снимать лапти, Смолов, Воронцов и Камышлов тоже быстро сбросили лапти, осмотрели оружие. Но Змейкин все еще сидел неподвижно, посматривая на приближающиеся огни буксира и баржи.

— Ну а ты что же? — спросил Мамай.

— Я? Я сейчас…

Но Змейкин так суматошно искал что-то в лодке и отвечал таким тоном, что Мамай понял: он ничего не ищет, а только оттягивает время.

— Что же ты? Испугался?

— Не о том разговор, — ответил Змейкин, бросив обшаривать дно. — А все же, правду сказать, мудреное дело.

— Брось! Наверняка возьмем!

— Наверняка только обухом бьют, да и то промах дают.

— Тюха ты!

— Не тюха, а…

— Ты… что же, а? — медленно, сухим голосом сказал Мамай. — Хочешь, ссадим? Хочешь? — Он так стиснул руку Змейкина выше локтя, что тот с ужасом откинулся к борту. — Понял?

Партизаны зацыкали:

— Тише вы, нашли время…

Сжимая в руке наган, Мишка Мамай нервно подрагивал — скажи Змейкин еще слово, и он бы выбросил его за борт.

Лодка двигалась бесшумно. Сигнальные огни буксира и баржи, казалось, не приближались, а только едва заметно поднимались выше.

Туман обманул: силуэт буксира внезапно поднялся перед лодкой. Мамай вскинул руку:

— Стоп!

Время было позднее — за полночь. Буксир, окутанный туманом, спал. Лодка неслышно прошла мимо. Партизаны сидели затаив дыхание. Могло показаться, что по реке плывет не лодка с людьми, а большая суковатая коряга. Грести нельзя: часовой услышит скрип уключин и плеск воды. Остановиться тоже нельзя — течение несет. Минута приближения к смутно маячившей барже казалась бесконечной.

Василий Тихоныч показал подлинное мастерство старого речника: лодка беззвучно и точно подошла к барже. Мишка Мамай ловко схватился за лесенку, висевшую у борта над самой водой. Причалили. Стали слушать. На барже было спокойно. В густом тумане медленно таял огонек сигнального фонаря, тускло освещая виселицу с двумя повешенными.

— Иду! — шепнул Мамай.

Осторожно снял пиджак и фуражку, положил на дно лодки. Держа в руке наган, поднялся по лесенке и, переждав минуту, выглянул на палубу.

Пустота. Тишина. Туман.

Каждое мгновение Мамай ждал шороха на барже, но он не боялся встречи и схватки с часовым. Он был уверен: сейчас именно часовой должен испугаться от неожиданности. А пока перепуганный солдат соберется выстрелить, он, Мамай, многое успеет сделать. Но часовой не показывался. Мамай легонько кашлянул. Тихо. Часовой медлил. «Вот тварь! — выругался про себя Мамай. — Спит или… Все равно надо идти». Вскочив на отсыревшую палубу, Мамай несколько секунд стоял неподвижно, потом, пригибаясь и высматривая, мягким звериным шагом направился прямо к каютам, готовый при малейшем шорохе сделать резкий прыжок вперед.

Быстро обошел каюты.

— Спят, мерзавцы! — Мамай прошептал это с таким выражением, будто и в самом деле сожалел, что на барже не оказалось часового.

Остановился у дверей одной каюты, послушал — там сонно храпели солдаты. Взмахнул рукой. Смолов, наблюдавший за Мамаем, проворно выскочил на