Шрифт:
Закладка:
— Груздей — тьма, — сказал Мамай. Рядом с ним лежал ворох сухих и сырых груздей, рыжиков, маслят. Мишка пошарил рукой, раздавил один груздь: — Так и прут из земли. Хоть лопатой греби.
Смуглый и скуластый Смолов доплетал лапоть. Перебирая лыко, заметил:
— Зря рвешь.
— А что?
— На родном бы месте сгнили. Дожили бы век и сгнили. А тебе все надо тревожить, все тревожить. Зуд какой-то у тебя в руках, я так понимаю.
— Тошно…
— Ха, тошно! А мы как живем?
В Черном овраге уже с месяц жили члены Еловского Совета Смолов и Камышлов, чудом спасшиеся при расстреле, и два дружинника из соседней деревни — Воронцов и Змейкин. Жили они в землянке, как барсуки в поре, однообразно коротали время, упорно ждали перемен, зная, что на свои силы надеяться нельзя. Их вооруженная дружина была разгромлена, многие товарищи убиты, остальные разметаны по округе, словно ветром оборванные с одного дерева и разбросанные невесть где листья. Ждали, надеялись, что вот-вот нагрянут красные войска и освободят Прикамье.
Сгибаясь, Смолов затягивал ленты лыка, присматривался к лаптю:
— Потерпи с наше.
— Потерпи! — Мамай со стоном перевернулся на живот. — Ух, ты-ы… Дуги бы гнуть, что ли? Или бы самогон пить!
— Вот тебе на! Утром резвился, а к вечеру взбесился.
— И взбешусь! Сидишь, как на цепи. — Мамай приподнял голову: — Брось лапоть. Спой. Я подтяну.
Сощурясь, Смолов взглянул, усмехнулся.
Мамай ударил кулаком по земле:
— Черт! И песни петь нельзя!
Немного прожил Мамай в Черном овраге, а как измучился! Он быстро оправился от потрясений на барже — так молодой дуб, сколь ни треплет его буря, выстоит, не обронив и одного листа. Мамая уже начало раздражать безделье. Ему, подвижному и охочему до кипучей жизни, было трудно сдерживать в себе вновь окрепнувшие беспокойные силы. Да и думы о Наташе не давали покоя. В живом, горячем воображении Мишки постоянно вспыхивал ее образ — родной, светлый. Он вспоминал все, что знал о ней, что успел разглядеть в ней и вокруг нее, он мысленно гладил ее черные косы, заглядывал под длинные ресницы; как и раньше, он не мог только разглядеть цвет ее глаз: они были очень уж лучистые…
Дятел замолчал. Отложив лыко, Смолов достал кисет, стал выбивать кресалом искры из кремня.
— Зря рву, верно, — согласился Мамай.
Он вдруг поднялся — высокий, в синей рубахе и отцовском пиджаке, в солдатских брюках и лаптях. Ядовитая улыбка мелькнула в уголках упрямых губ.
— Илья, — сказал он твердо, — ничего ты не знаешь! Эх, взять бы землю на руки да грохнуть об камень! Чтоб в куски! Понимаешь?
— А за что? — спросил Смолов.
— Так… Канитель на ней, не жизнь.
В воздухе запахло тлеющим трутом и табаком.
— Ну а потом?
— А потом бы я сам сложил землю. Где горы, где что… Сколько бы мест хороших выдумал! И новые бы порядки… А? Здорово?
Мишка схватил себя за грудь так, что затрещала рубаха, помотал чубом и вдруг рванулся от землянки на берег Камы, ломая мелкий подлесок.
— Здоров, — завистливо прошептал Смолов. — А душа — как губка…
…Мамай лежал, свесив голову над обрывом.
Внизу — в хлипкой, прохладной тьме — плескалась река.
Смолов сел у ног Мамая, сказал безразлично:
— Простудишься.
— Я не знал, что это такое, я совсем не знал… — прошептал Мамай. — Илья, ты не будешь смеяться? — Он поднялся, сел. — Только, друг, не смейся. Не будешь? Ты не знаешь, какая она…
— Кто? О ком ты?
— Да о Наташе…
— Все они такие!
— Врешь! Язык у тебя — ботало. — Мамай опустился на правый локоть, дотронулся головой до плеча Смолова. — Любить и хорошо, и страшно… А Наташа… Эх, не знаешь ты ее, Илья! Огонь с ветром!
— А ты ветер с огнем, — сказал Смолов.
Помолчав, Мамай неожиданно вновь, что случалось нередко в последние дни, заговорил о нападении на «баржу смерти».
— Попытаем, а?
— Что, опять?
— Да надо же выручать товарищей или нет? Надо! И выручим! Ей-богу, выручим!
— Одной рукой хочешь узел развязать?
— Не веришь?
— Тяжелое это дело.
В овраге раздался свист.
— Отец пришел, — сказал Мамай. — Надо идти…
XVIII
Василий Тихоныч принес оружие. Это было большой радостью. Партизаны ожили, вновь заговорили о предложении Мишки Мамая и, поспорив немного, все же приняли его план нападения на «баржу смерти». План был прост. Когда баржа с виселицей пройдет вниз по течению, надо ее догнать и ночью, на остановке, сделать налет. Конвойная команда, не ожидая налета, в панике покинет баржу, и смертники будут освобождены.
Ждать пришлось недолго.
Как только «баржа смерти» прошла мимо Черного оврага (это было вечером), партизаны собрались в путь. Василий Тихоныч решил везти их на своей лодке, сделал запас провизии, достал парус. Молча разместились в лодке. Взяв весло, Мамай еще раз — последний — попытался отговорить отца:
— Сидел бы, тятя, рыбачил тут…
— Ты мне, Мишка, не перечь. Хвост голове не указка, — сердясь, ответил Василий Тихоныч. — Заладил одно! Мне тут, сам знаешь, какое теперь житье, — как на муравьиной куче. Знаешь? Ну и помалкивай. Да и кому я лодку доверю?
Василий Тихоныч устроился на корме, уложил у ног мешки с продуктами.
— Толкаю! — крикнул Смолов с берега.
— Обожди. — Василий Тихоныч поднялся. — Праведное дело задумали, ребята. Так? Это господь увидит. — Сняв картуз, предложил: — Помолимся, а?
— Помолиться не мешает, — отозвался Змейкин.
Василий Тихоныч и Змейкин повернулись на восток, начали креститься, остальные смущенно смотрели в воду.
— Толкай!
Лодка быстро вышла на стрежень. Мишка Мамай вдруг опустил весло, крикнул:
— Ребята, в каком ухе звенит?
— В правом, — ответил Воронцов.
— Так. Угадал.
— А что задумал?
— Задумал вот… — с едва сдерживаемой радостью ответил Мишка и опять начал резко кидать веслом воду: сила била в нем ключом.
Вскоре нагнали караван барж с зерном. Партизаны привязались к одной из барж, сложили весла и спокойно поплыли вниз по Каме. На рассвете увидели баржу с виселицей: она стояла у лесистого берега. Прошли мимо…
XIX
День был пасмурный, мглистый. С полудня посыпалась мелкая водяная пыльца. Река стала угрюмой, берега потеряли четкость своих очертаний.
На одной из последних остановок большинство солдат конвойной команды ходило на берег. Вернулись они на баржу веселые, принесли всякой всячины: хлеба, битых гусей, рыбы, масла, яблок, кадочку соленых груздей. Достали и самогонки, о которой уже давно тосковали. Теперь, таясь от Бологова, потихоньку допивали ее.
Только Серьга Мята был
