можно было бы предсказать последствия его выбора), и учитывая политические риски, на которые каждый из них шел в разное время, это утверждение о фиксации Горбачева и Ельцина на власти кажется мне эмпирически необоснованным. Более того, я не вижу смысла в попытках придать вес причинно-следственной роли власти и принципа. Я убежден, что политики стремятся достигнуть обеих целей: найти и защитить как заслуживающую доверия, принципиальную политическую нишу, так и и политическую идентичность, на которых они будут строить (и пытаться сохранить) свою власть и авторитет. Д’Агостино пишет, например, что «идеи реформ становились более радикальными по своим последствиям по мере усиления борьбы с оппозицией» [D’Agostino 1998: 343]. Я бы перевернул эту формулу и вместо этого утверждал бы, что оппозиция усиливалась по мере того, как идеи реформ становились более радикальными. Частично разница здесь в том, что я, как и другие исследователи, рассматриваю Горбачева как очень могущественного, влиятельного лидера, сформировавшегося в этом качестве к 1987–1988 годам. Д’Агостино принижает причинно-следственную роль личности и личных убеждений, потому что (как и Михеев, Волкогонов и Малия) он осуждает радикализм программы Горбачева, противопоставляя ее либерально-демократическому, капиталистическому и в международных вопросах капитуляционистскому идеалу. Наконец, Д’Агостино вводит в заблуждение читателя (или, по крайней мере, меня как читателя), используя схему, которая рассматривает идеи как простые инструменты борьбы за власть, в то же время в нескольких местах характеризуя Горбачева как идеалиста [D’Agostino 1998: 9, 349].

389

Эту точку зрения см. в [Fischer 1997].

390

Постараемся избежать подмены тезиса. Эта интерпретация не предполагает, что идеи Горбачева были продуктом откровения или всеведения. На его мышление повлияли радикальные реформистские советники и соратники как дома, так и за рубежом, и он действовал в условиях неуверенности в том, что именно нужно делать и что именно сработает. Но эти условия (влияние и неопределенность) являются универсалиями принятия политических решений. В контексте таких универсалий некоторые лидеры вырабатывают амбициозные, трансформационные программы, в то время как другие уступают ограничениям и принимают программы «наименьшего общего знаменателя». Именно личность и убеждения Горбачева привели его к первому, а не ко второму.

391

Михеев не считает, что Горбачев радикализировался в ответ на разочарования 1988–1989 годов [Mikheyev 1992]. Скорее, полагает он, тот сдвигался вправо (к жесткой линии), по крайней мере по внутренним вопросам, уже с осени 1988 года, и там и остался. Но большая часть приводимых Михеевым доказательств в равной степени согласуется с версией об усилиях Горбачева по ограничению радикализации, что не отличает его поведение 1987–1988 годов от его поведения в 1989–1991 годах. Точно так же Д’Агостино полагает, что Горбачев в 1989–1990 годах «убегал вперед», стремясь к абсолютной власти, проводя чистки соперников и пытаясь разрушить способность партии его сдерживать. Но эта неоспоримая стратегия консолидации власти лишь по своей степени отличается от того, что делал Горбачев в 1985–1988 годах; все генеральные секретари выстраивали политические механизмы, чтобы победить в борьбе за преемственность, и стремились расширить эти механизмы и убрать соперников в ответ на разочарование в своих программах. Что отличало Горбачева, так это его решимость и дальше укреплять свой личный контроль и проводить дальнейшую радикализацию политики посредством передачи власти от партии к государственным институтам, подотчетным избирателям.

392

Браун и Инглиш предлагают идеалистические объяснения и одобряют решение Горбачева [Brown 1996; English 2000]. Хаф также концентрируется на видении Горбачева, но выражает недоумение по поводу того, что он мог быть настолько наивным, чтобы предполагать, будто его отказ от применения силы не приведет к хаосу и краху [Hough 1997]. Однако никто из этих авторов не игнорирует общественные и международные силы; следовательно, никого из них нельзя в полной мере назвать «чистым идеалистом».

393

Я выступил в пользу этой интерпретации в [Breslauer 1989: 299–340]; статья была написана в июле 1990 года (поскольку журнал отставал от графика). Фраза «человек, изменивший мир», конечно, взята из книги Шихи с таким названием [Sheehy 1990]. Хоть и без явного одобрения, такое объяснение поведения Горбачева, кажется, используется также в исследовании Левека [Levesque 1997].

394

Напротив, Д’Агостино утверждает, что этот сдвиг на самом деле был попыткой Горбачева укрепить свою личную власть [D’Agostino 1998: 280–297].

395

Д’Агостино, например, пишет: «Жесткая линия Горбачева <…> больше не укрепляла его личную власть. Поэтому он сбросил ее, как старое пальто. Действительно, теперь он мог спасти себя только посредством еще одного резкого поворота» [D’Agostino 1998: 297].

396

Журналисты «London Times» после интервью с Ельциным в 1990 году с восхищением писали о «его инстинктивном восприятии важного компонента политики: доверия улицы». Цит. по: [Aron 2000: 364].

397

Напомним, что на XXVII съезде КПСС в феврале 1986 года, где Ельцин выступил с довольно радикальной речью, он объяснил свою неспособность сделать это пятью годами ранее (при Брежневе) тем, что в то время ему не хватало политической смелости.

398

С первых дней своего пребывания на посту первого секретаря московского горкома Ельцин предсказывал социальную и политическую нестабильность, если власти не изменят своего пути и не улучшат ситуацию с потреблением. Он мог искренне полагать, что расплата придет в будущем, но в 1985–1988 годах он не реагировал на конкретные проявления или вспышки общественного недовольства. Во всяком случае, он пытался побудить людей выражать свое недовольство; это для него было способом давления на чиновников или оправданием чистки этих чиновников.

399

Напротив, Джерри Хаф уверен, что Ельцин выбрал «шоковую терапию», потому что она наиболее соответствовала его цели быстрого достижения независимости России от СССР [Hough 2001: 129].

400

Вспомним его настойчивые обещания в ноябре 1991 года, что через полгода ситуация начнет улучшаться (глава седьмая).

401

Ряд наблюдателей и единомышленников отметили интуитивное предчувствие Ельциным надвигающихся сдвигов в настроениях масс [Попцов 1996: 55, 107,167, 384; Бурлацкий 1997: 259; Гайдар 1996: 106–107]. Независимо от того, справедливо ли их мнение, видно, что Ельцин принял эти решения, прислушиваясь только к себе, и что он стремился предвидеть реакцию потенциальных противников, делая свой выбор. Более того, в своих вторых мемуарах (опубликованных в начале