— А я что? Я и выкладываю сразу, — обиделся Аспет. — В общем, в соседнем районе вернулся один человек. Понимаешь, пропал в начале войны. Ушел и пропал, как и не было. А вот вчера, говорят, домой приехал. Понимаешь, оказался в плену, раненный. Еще, говорят, он долго был за границей, все не мог домой попасть. Говорят, он сказал, будто там еще есть наши. Может, и твой, понимаешь? Ходит там, бедняга, а выбраться, ну, нет никакой возможности.

— Где он? В каком колхозе? — быстро спросила Камар-женге.

— Кто? — не понял Аспет.

— Да этот, который вернулся.

— Он-то? Точно не знаю. Утром я узнал такую новость от матери и вот помчался к тебе за суюнши. Дай-ка, думаю, расскажу ей первым.

— Спасибо тебе, Аспет. Поедешь назад, возьми меня с собой. Я только переоденусь, — сказала Камар-женге и бросилась в юрту, распугивая по дороге овец своей стремительностью.

— Камар! Камар, доченька, ради аллаха, не торопись! — окликнула ее Салиха-апа, нервно сжимая черенок лопаты.

— Я должна расспросить того человека, — пояснила Камар-женге, оглянувшись.

— Прежде обдумаем все хорошенько. Если тот человек и вправду вернулся домой, он от тебя никуда не денется. Да и зачем ехать на вечер глядя. Утром отец запряжет тебе лошадь, и тогда поезжай куда угодно, — добавила Салиха-апа.

— Камаржан, она говорит верно. Где ты будешь ночевать в чужом-то ауле? А завтра я дам тебе лошадь, — поддержал Максут свою старуху, и Камар-женге молча приняла совет.

После ужина я прилег на постель и незаметно уснул, намаявшись за последние дни. Через час-другой меня разбудили громкие голоса. Продрав глаза, я увидел, что, за исключением старого Максута, видимо, вышедшего к овцам, все были в юрте, но спросонья не сразу понял, о чем они говорят. Постепенно смысл сказанного стал доходить до моего сознания. В это время как раз слово держал Тилепберген:

— Дорогая Камар, мы не дети малые, и я не стану играть в догадки. Давай поговорим начистоту. Что греха таить, хотя я и здоров, но годы мои уже почти скатились под гору и у меня до сих пор нет наследника. Некому, Камар, передать свое доброе имя. Но, может, судьба еще милостива ко мне, и потому, Камар, прошу твоей руки. Уж очень приглянулась ты мне, Камар.

Он закончил и поднял глаза на Камар-женге, ожидая ответа. Но та молчала, сидела, опустив голову, будто слова Тилепбергена упали на нее тяжелым камнем. Тилепберген забеспокоился и заговорил вновь, быстро и горячо:

— Камар, я много накопил добра. У тебя будет полный достаток. Ты заживешь спокойно, дорогая Камар.

— Еще бы! О чем разговор! — вмешалась Салиха-апа.

Но Камар-женге молчала по-прежнему, разве что пуще поникла головой.

«Ну скажи ему, скажи: да, да, согласна!»- призвал я ее мысленно.

— Что ты молчишь? Скажи свое слово, — взмолился Тилепберген.

— Видно, нечего ей говорить, — рассердилась Салиха-апа. — Хоть и не кормила я ее грудным молоком, но разве что ей не хватало только птичьего. Все дали ей, что могли. Вырастила ее, как родная мать. Так она вышла замуж, даже не спросив совета. Вот она какая, братец. А я-то надеялась, что она уважает мое слово… Мы все знаем, она ждет своего мужа. Я не хочу сказать плохого: пусть каждая будет такой верной, как Камар. Но разве можно столько ждать человека, который неизвестно где, может, жив, может, нет. Ты вдоволь натерпелась, Камар, теперь подумай о своей семье. Каждой женщине нужна своя семья, свой очаг. Так устроена жизнь, дорогая. Если хочешь, чтобы и я была спокойна, послушайся меня. Иначе мы подумаем, что ты не любишь нас.

— Не мучьте меня, оставьте в покое, — прошептала Камар-женге дрожащим голосом, — столько лет я жду его, уж сбилась со счету и не хочу верить, что его нет. Вот пришел же тот человек, вы слышали сами… И мой придет.

— Да не придет он! — завопила Салиха-апа в какой-то отчаянной решимости.

С проворством, неожиданным для ее возраста, она поднялась на ноги, открыла большой сундук и, порывшись, достала маленький сверток, зажала в сухом кулачке.

— Вот, доченька, столько я держалась, утаивала. Боялась за тебя. Считала, мол, забудется он, но, видно, уже не обойтись. Во вред тебе пошла эта тайна. Читай сама! — скорбно сказала старуха, протянула Камар-женге пожелтевшую бумажку и затихла.

Камар-женге боязливо взяла бумагу и наклонилась вместе с ней к лампе. Почуяв недоброе, я сел на кошму. Тилепберген тревожно таращил бесцветные глазки.

— Ох! — вскрикнула Камар-женге, выронила бумагу и закрыла лицо ладонями.

Я дотянулся и поднял листок. На нем поблекшими чернилами было выведено, что муж Камар-женге погиб смертью героя. Мне хотелось утешить ее, но какие слова смогли бы успокоить ее в такую минуту!

— Тогда председателем сельсовета был покойный Смагул. Он принес этот листок и сказал: «Сообщи ей, Салиха сама. У меня не повернется язык», — виновато пробубнила Салиха-апа.

— Не так-то легко принести человеку черную весть, — подтвердил Тилепберген.

Сквозь пальцы Камар-женге текли слезы, катились по ее рукам… Потом она встала и, все так же не открывая лица, выбежала из юрты.

— Да что это она? Совсем сошла с ума. Еще простудится, — испугалась Салиха-апа, второпях надела тулуп и последовала за Камар-женге.

Собраться для меня было делом минуты, и я выскочил вон, оставив Тилепбергена в одиночестве. Он растерялся, не зная, как вести себя посреди этой суматохи, которую сам заварил.

С неба валил мелкий сырой снег, неутомимый ветер подхватывал его и швырял пригоршнями в глаза. Я догнал Салиху-апа и заспешил вместе с ней к загону. У ворот маячила темная фигура с ружьем, в которой нетрудно было узнать старого Максута. Видно, он напросился подежурить вместо сторожихи и тем самым предоставил Тилепбергену возможность объясниться с Камар-женге.

Услышав наши шаги, старый Максут пошел навстречу.

— Где Камар? Ты не видел ее? — спросила Салиха-апа, переводя дыхание.