Шрифт:
Закладка:
Снизу раздалось шумное хихиканье, а потом появилось ведро, какими пользуются на фермах. Его подала невидимая рука. Старое и заржавленное, оно когда-то было оцинкованным. За ведром последовала сложенная пачка газет. Ему была предоставлена некоторая возможность побыть наедине с собой, и он подтянул к себе ведро, повернулся спиной к лестнице и стал ощупывать свой ремень. Он чувствовал себя униженным и травмированным, одна рука его была поднята и прикована, и ему пришлось нелепо изогнуться над ведром. Он старался подстегнуть отправления своего тела, понукая свой мочевой пузырь и кишечник, заставляя их опорожниться, прежде чем глаза-прорези вернутся, чтобы посмеяться над его спущенными штанами и голым задом. Так поступает половина человечества, Джеффри, привыкай к этому. Боже, что за омерзительная вонь. Этот сандвич… вонь и газы. Вспомни этот сандвич, который тебе дали, кажется, вчера, его дали тебе мужчины в фургоне, проклятье для кишок. Он ощупью стал разыскивать бумагу. Она была влажной от утренней росы, должно быть, всю ночь пролежала где-то под открытым небом и теперь от этого разлезалась в руках. Ему захотелось кричать, плакать, хотелось, чтобы его пожалели. Харрисон попытался вытереться как можно чище, слезы жгли ему глаза, затем натянул нижнее белье и брюки, застегнул молнию и пояс.
— Я кончил. Можете прийти и забрать это.
Движение, и все повторилось сначала. Как и раньше, приставили лестницу. Появились пистолет и капюшон. Он указал на ведро.
— Я им воспользовался. Можете забрать его.
Послышался утробный смех того, чье лицо было закрыто капюшоном, он затрясся от смеха, заходили ходуном его плечи, а капюшон начал подпрыгивать вверх и вниз, ныряя и поднимаясь, и он услышал приглушенный капюшоном возглас, выражающий веселье. Чертовски идиотская шутка, Джеффри. Ты видишь это, видишь, почему он разрывается от смеха? Ты попросил его, они дали его тебе и оставили здесь. Они преподнесли тебе небольшой подарок, и оно будет здесь стоять всего в нескольких ярдах от тебя. Оно будет вонять и гнить. Твоя собственная моча, твое дерьмо, твои отходы. Да, ты их здорово позабавил.
— Иди сюда! Иди сюда!
В свой призыв он вложил всю убедительность, на какую был способен. Вне всякого сомнения, это был тон приказа, и этого было достаточно, чтобы приостановить отступление капюшона. Смех прекратился.
— Иди сюда.
Снова появилась голова, потом плечи. Джеффри Харрисон откинулся назад, опираясь на левую ступню, а потом подался вперед так далеко, насколько допускала цепь. Он двинул своей правой ступней по ведру. Видел, как оно поднялось и извергло свое содержимое, ударившись о плечо человека, оно полилось, окатив его маску и выцветшую хлопчатобумажную рубашку. Маска и рубашка промокли, пятно расплывалось по ним, с них капала жидкость.
— Можешь забрать его, — хихикал Харрисон. — Теперь можешь получить это обратно.
Чего ради ты это сделал, да поможет тебе Бог!
Не знаю. Просто сделал и все.
Они же, черт возьми, убьют тебя, Джеффри Харрисон, они разорвут тебя на части.
Для того они и существуют, эти ублюдки, чтобы на них испражняться и мочиться.
Правильно, чертовски правильно. Но только, если у тебя за спиной целая армия. Ты идиот, Джеффри Харрисон.
Не знаю, почему я это сделал.
Но больше ты этого уже не сделаешь.
Они пришли вдвоем. Второй шел впереди, а тот, чья рубашка и капюшон были испачканы, стоял на лестнице позади. Ни слов, ни увещеваний, никаких словесных упреков. Ничего, кроме ударов их кулаков и барабанной дроби сапог по его лицу и груди и нижней части живота, бедер и голеней. Они обрабатывали его так, будто он был боксерской грушей, свисающей с балки. Они тратили на него свою силу, пока не начали задыхаться, а он оставался мягким и безответным и не способным даже к минимальной самозащите. Злобные, мерзкие твари, монстры, чудовища, творящие зло от безнаказанности. Харрисон свалился на солому, ощущая боль, эхом отдававшуюся во всем его теле, не желая облегчения, желая только смерти. Ныли ребра, превратившиеся в источник непроходящей боли. Когда с тобой случалось в жизни что-либо подобное, Джеффри? Никогда прежде, никогда, чтобы это могло считаться чем-то, заслуживающим внимания. И сегодня утром здесь не было этого подонка с калькулятором. Никого не было, кто мог бы видеть его, ободрить и рукоплескать ему. Только мыши под ногами и вонь, исходящая от его тела, и сознание того, что рядом был человек, питавший к нему отвращение и который бы прервал его жизнь с такой же легкостью, с которой он очищал свои ноздри от их содержимого, если бы…
Он улыбнулся, несмотря на боль в челюстях и посмотрел на пустое ведро. Он расскажет об этом Виолетте, расскажет, как это происходило. Не то, что они сделали с ним потом, но все, что было до того.
Он попытался встать вертикально, колени его дрожали, а желудок все еще не успокоился.
— Вы животные, — закричал он. — Сопливые, слюнявые несчастные свиньи. Пригодные только для того, чтобы ворошить навоз, и вы это знаете.
Крик прокатился под низкими балками.
— Валяйтесь в своем дерьме и умывайтесь им, вы, свиньи. Втирайте его в свои рожи, потому что копаться в дерьме — счастье для свиней. Дерьмо свиное, густое свиное дерьмо.
Он прислушался, ожидая нового нападения, и услышал журчанье их голосов. Они не обращали на него внимания, игнорировали его. Он знал, что может кричать до тех пор, пока балки не разлетятся от крика, они этого не боялись. Он был отделен от всей известной цивилизации.
* * *
Не испытывая ни голода, ни жажды, онемевший от того, что убил этого огромного калабрийца, Джанкарло сидел на скамейке в Термини, коротая часы. Он был почти на пределе изнеможения, готов впасть в прерывистый тяжелый сон. Он сидел, закрыв лицо руками, опершись локтями о колени, и думал о Франке. В Пескаре были девушки, дочери друзей отца и матери. Развевающиеся юбки, крахмальные блузки, сапоги до колен и одобрительное кудахтанье матери, когда она выносила им угощение — сливочный кекс. Они хихикали и жили в неведении,
