Шрифт:
Закладка:
В советские времена откровенные речи слушали, внимательно слушали, и гулял такой анекдот. Советского гражданина спрашивают, как он живет, гражданин отвечает: «Хорошо!» Просят уточнить, что значит хорошо, скажем, есть ли у него радио? «Конечно есть, откуда же мне известно, что я хорошо живу?»
Рассказывали и анекдот об анекдотах: объявлен конкурс на лучший политический анекдот, первая премия – расстрел, вторая – пятнадцать лет на лесоповале, две третьих – по десять лет и одна утешительная – пять лет строгого режима.
За высказывание о хорошей жизни утешительную, не меньше, могли дать. А теперь? Не запрещают говорить сколько на самом деле в стране бедных, и число бедных даже ещё увеличивается, а власти говорят – уменьшается. Вот и пойми, как ты живешь! Похоже на беседу Шалтая-Болтая с Алисой:
«– Слова получают у меня тот смысл, какой я им даю.
– Разве можно заставить слова значить не то, что они значат?
– Можно, если речью владеть».
Горбиана
«Известно из русского опыта, что меньшинство, а не большинство осуществляет радикальные перемены».
Набралась у меня целая серия американских книг с похожими названиями, как бы вопрошающими, но… вопросы есть, ответов нет. «Как случился Горбачёв», «От Ленина до Горбачёва», «От Хрущёва до Горбачева», «Горбачёв у власти», «Россия под Горбачёвым»… Читая одну за другой книги, обещавшие своими названиями открыть мне глаза, я всё больше убеждался в том, что сторонние специалисты и не пытались выяснить, кто же он такой, вождь нашей революции сверху. Начинать они могли с его ранних лет, с ярких подробностей, рассказывая, например, о том, что лишь в четырнадцать лет он впервые в жизни увидел паровоз, но чем дальше, тем непонятнее горбачевский генезис: когда же стал он ненавидеть режим, одновременно внедряясь в механизм режима, и как поднялся, получив возможность управлять режимом, разрушая режим.
«Явление Горбачёва» называлась оперативно выпущенная американская книга, однако автор-советолог, известный и серьезный историк коллективизации, видимо, торопился и ограничился кажимостью, не перешел от формы проявления к сущности дела. Он выводил Горбачева из тех же яшинских «Рычагов», дескать, это один из ответработников вроде персонажей рассказа, кто сокровенными мыслями делился втайне и, наконец, во всеуслышание сказал слово правды. Вот и верь экспертам! Горбачевское обещание «больше социализма» было надувательством таких людей, как персонажи «Рычагов». Загнанные в ловушку двоедушия, вынужденные непрерывно лгать, работящие, чего они хотели от реформ? Это они, живые персонажи правдивого рассказа, добивались от Горбачева: «Что за приватизация?» Так он тебе и сказал!
С началом гласности иностранные журналисты, ринувшиеся по следам лидера перестройки в его родные края, брали интервью даже у отцветших местных красавиц, сердечных увлечений его школьных лет, и никто из иностранцев, словно между ними было условлено, не поговорил с Медуновым, заложившим основы теневой экономики, которая и была узаконена горбачевскими реформами. Знать они знали, кто такой Медунов[199], но кто такой Горбачев, выяснять предпочитали, говоря не с Медуновым, а с Млинаром, а тот говорил, что они хотели слышать: Горбачев – другой. Млинар услышал от Горбачева о ленинской либеральности в то время, когда об этом шёл общий разговор, и мой отец, ещё находившийся в отверженных, считал эти разговоры провокацией. Но Западу, как видно, нужен был Горбачев, какой им был нужен: либеральный лидер, такой же, какой был нужен нашим художникам слова, плотно окружавшим его пока они получали то, что им было нужно. «Нужно было немного», – подвела итоги Татьяна Толстая, определив свои потребности всего одним словом «свобода». Что они называли свободой? Получив приглашение на приём в Американское Посольство, говорили там, что «Правды» читать не следует, после чего их печатали за рубежом, а заглянув к нам в журнал «Вопросы литературы», они делились с нами после личных встреч впечатлениями, какой же он неотразимый, их Михаил Сергеевич, а потом им вдруг стало ясно: он такой же, как все, продажный партаппаратчик.
По Марксу, как объяснил Энгельс и как нас учили, природу явления нельзя постичь, если не видеть скрытое под, но до подноготной нашей собственной видимости нас не допускали. Негде было прочесть о том, что стало очевидно позднее. При гласности, когда уже было поздно обсуждать противоречия социализма, мы узнали, что борьба с коррупцией скрывала государственный грабеж, не теми, а этими – другими, не скрывающими своих взглядов (в чем клялся Горбачев), а также рассуждающими как юристы о нормах законности, какие необходимо установить в нашей стране, они же нарушали законы, мешавшие знатокам законов достичь желанных для них целей.
Маяк перестройки – «Коля» (Н. П. Шмелёв), мы с ним учились в одной школе[200], в Университете совместно проходили военные лагеря, а бывший студент юридического факультета, Горбачев, ссылается на Колин экономический авторитет до сих пор. Шмелев призывал лишиться политико-экономической невинности и, заголившись, грешить открыто. Кто успел хапнуть, тот молодец, прочие пусть сгорают от зависти, так о легализации награбленного трактовала нашумевшая Колина статья в «Новом мире». Нам, оказывается, пора согласиться с упрятанным в спецхран Джорджем Оруэллом и признать, что у нас одни равнее других. Если Оруэлл иронизировал над неравным равенством, то Коля рассуждал без улыбки: кто в наших условиях преуспел, те уж пускай пользуются достигнутым (никто не отберет), а всем остальным остается пенять на себя: отечественный вариант неолиберализма. Старый либерализм времен Джона Стюарта Милля пугал уравниловкой, а либерализм обновленный равенство отвергает.
В университетские годы, когда Коля стал, хотя и ненадолго, зятем Хрущёва, мы трунили над ним, говоря, не пора ли ему быть директором Института экономики, ведь другой зять уже руководит второй из крупнейших наших газет. Великосоветский брак распался, однако сохранились элитные связи и элитарный взгляд на вещи. Предлагая безработицу как средство оздоровления нашей экономики, Коля едва ли сомневался в том, кого не станут увольнять.
Раскрылся Николай Шмелев в романе, который поручили мне читать для писательской Приемной Комиссии. В романе содержалась исходная самооценка: почему человек, имеющий достаточную профессиональную подготовку и не лишенный чувства слова, не может взять и написатьроман? Конечно, может. Читая Колино повествование, я поражался саморазоблачительности, достойной подпольного человека. Alter ego героя, продукт знакомств и связей, выслушивает в свой адрес упреки в том, что он, выкормыш советских условий, ими пользуется и ещё чем-то недоволен! По тексту: «Вы, проживший всю жизнь как у Христа за пазухой… Страус,
