лице Ушакова, приняла на должности секретарей. Магнит был такой мощности, что ко мне «на минутку» заглядывали друзья и редакторы, но минутка растягивалась на часы, пришедшие теряли голову, забывая, что пришли ко мне. Володин предостерег, однако не уточнил, чему следует не верить. Но в ИМЛИ работала супруга Вице-Президента Академии Наук, от неё мы слышали: «Как они могут это говорить?!» «Они» – партийные перевертыши, поносившие то, чему служили, делая советские карьеры.

Мексиканизация Москвы

«Потом я рассказал про американцев, мексиканцев и прочих».

«Всадник без головы».

В советские годы имел я неосторожность сказать жене, чего моя несравненная Немезида не дает мне забыть: «На наш век нашего коммунизма хватит». Как мог я ляпнуть такую глупость? Кое-что понимаю, когда смотрю вторую серию того же мирового кино: в США. Видишь и глазам не веришь. Есть силы, готовые в своих интересах пустить под откос страну и выбраться на мировой простор. Им говорят: «Вы же губите национальную экономику». А они, как персонажи «Вишневого сада», точно не понимая, переводят разговор на другое, на дефицит. Подобно Любови Андреевне Раневской, собираются за границу. Не территориально. Им безразлично, где жить. Теперь можно никуда не ездить и присутствовать везде, во всем мире, а им нужна глобальная финансовая система и дешевая рабочая сила, где бы дешевизна ни находилась. Это называется неолиберализм, причем приставка нео означает иронию в отношении к прежнему понятию, а иногда и отрицание прежнего понятия. Мы об этом читали – «Империализм как последняя стадия капитализма», с опорой на «Империализм» Гобсона. Когда читали, не верили, что последняя, а когда своими глазами видишь, поверить ещё труднее: неужели то, что мы читали – правда?

Наше состояние на исходе советского режима представлялось мне безнадежно запущенным, заросшим огородом, который ни прополоть, ни разрядить невозможно, здоровые растения и сорняки переплелись, разве что срыть бульдозером и засеять заново. Отличался ли я от перестройщиков? От диссидентов иногда не отличался, но из своих настроений политики не делал. Трусил? Не мне судить, решусь назвать мое настроение боязнью присоединения – боязнью порабощения чужими мнениями. Разве не было всепроникающего государственного диктата? О чем говорить! Но с учетом официально недозволенного можно было заниматься своим делом, а как присоединяться к оппозиции, если ты не согласен с единодушно-организованной апологией неофициальных литературных кумиров?

Что теперь, задним числом, называют застоем, было ползучемедленным преобразованием. В гуманитарных науках историки исподволь совершали пересмотр предреволюционного времени. Под привычными названиями «Кризис царизма…» и «Крах буржуазной…» печатались тексты анти – в противовес утверждаемому советской пропагандой. Но готовы к пересмотру были немногие. В то время я уже заведовал в Институте подотделом литературной критики, через мои руки один за другим шли коллективные труды, имел дело с издательскими редакторами: что угодно можно было напечатать при условии, что написано основательно, осторожно, старательно, но для этого требовались заготовки материала, между тем заготовок большей частью не оказывалось, старались протащить любимую идею: хотели поскорее пожать, чего не сеяли. Уже покусывали и пинали исподтишка Ленина, но шли по его стопам, намереваясь взять сегодня, завтра будет поздно.

Когда вызвали меня в ЦК перед назначением в журнал «Вопросы литературы», ответственный работник, на уровне завотделом, после нашей откровенной беседы посоветовал: «Не повторяйте того, что мне сказали, если вас вызовут», а головой указывает ещё выше: над ним – кабинеты Горбачева и Яковлева. Отвечал я на его вопрос, как смотрю на совершающееся: «Власть берут компрадоры».

В ту пору я готовил вступительную статью ко «Всаднику без головы», и мне пришлось уточнить смысл этого понятия: мексиканские чиновники, те самые, что в интересах испано-мексиканской элиты, не забывая своих интересов, половину своей страны уступили богатому северному соседу. Слово компрадоры ещё не было у нас в ходу, но я, даже не зная слова или не понимая, что оно значит, соприкоснулся с ранними советскими компрадорами из-за дела… о бычках. Было это в начале меркантилизации советского общества, в конце 60-х годов, вскоре после нашего с Шашириным возвращения из Америки. Позвонили мне домой из Министерства Внешней торговли, передали привет от Трумана и тут же спросили: «Как же вам удавалось ладить с этим сумасшедшим?» Труман бывал вспыльчив, если я плохо понимал тонкости ковбойской езды, но признаков безумия в его речах и поступках не замечал. Заданный мне официальным лицом вопрос оставался для меня загадкой до тех пор, пока, десять лет спустя, во время стажировки в 1979 году не побывал я у Трумана на Рождество и не разузнал, чем же он шокировал работников Внешторга.

Оказывается, чтобы укрепить контакт с Сайрусом Итоном, если не единственным, то самым значительным нашим партнером из капиталистического мира[195], было решено закупить у него бычков, короткорогих, черных, каких для Папы Сайруса выращивал Труман. То были живые бифштексы из первоклассной говядины. Мы с Шашириным видели, как на выставках питомцев Трумана прощупывали, прощупывали, определяя, нет ли в них лишнего жира, нет, сплошное мясо, хлопают по загривку: «Чемпион!» А уж для продажи своего товара Советскому Союзу Папа Сайрус велел Труману отобрать лучших из лучших. Но приехали за бычками представители Внешторга и старались взять какие похуже. Такой подход к сделке привел Трумана в ярость: ведь босс сочтет, что он не выполнил его распоряжения! Сделка не состоялась, и когда Папы Сайруса не было в живых, а Труман вернулся в свою Северную Дакоту, он всё ещё кипел, и уже было можно ему объяснить: наши государственные представители преследовали свой личный интерес, из отпущенных средств истратить поменьше, а излишки поделить между собой. Один из представителей и звонил мне. На этом дело о бычках не закончилось. Уже в 80-х годах, с приближением перестройки, меня нашел Итон-младший, сын Папы Сайруса, он хотел восстановить с нами отношения, которые в свое время прервались: мы бычков покупать не стали, а старика Итона в качестве нашего партнера вытеснил Арманд Хаммер, и я видел, как того обхаживали в нашем Посольстве. После разговора с Итоном-сыном написал я докладную в Иностранный отдел Академии Наук, дескать, наследник лауреата Ленинской премии мира готов продолжить дело отца. Какой ещё мотивировки нужно, если только и говорят о возвращении к Ленину? Однако ответа не последовало, стал я звонить по разным телефонам, но куда ни позвоню – стена, круговая оборона, слышу по голосам: желания иметь дело с американцем по фамилии Итон нет, отказывать не отказывают, но и охоты не проявляют. Видно, кто-то среди работников Внешторга создал фамилии Итон дурную славу. А тут