Шрифт:
Закладка:
Между тем вся статья была выдержана в тонах обвинительного заключения против «врага народа»; ее идеи и стилистика вдохновлены прокурорскими речами Вышинского. Согласно Данилову, Петрушевский не только изначально «ничего не понимал в подлинном существе марксизма» и отрицал исторический материализм, после революции 1905 г. он присоединился к тем «буржуазным медиевистам», которые стремились «фальсифицировать исторические факты и исторические источники», и в результате «мельчает как ученый». Он писал «вопреки исторической правде» и вместе с другими русскими буржуазно-либеральными учеными «с большим рвением низкопоклонствовал перед модными теорийками реакционной историографии Запада» (имелись в виду Г. Риккерт, М. Вебер и вообще неокантианцы), отрицая объективность общих законов истории. Этого мало: после революции 1917 г. Петрушевский, по утверждению Данилова, «пытается противодействовать перестройке научной работы в области истории на основе марксистской теории, насаждая взгляды, ведущие к игнорированию борьбы трудящихся масс». Носитель «буржуазной идеологии», Петрушевский осуществлял ее «проникновение» в молодую советскую историческую науку и «обрек» себя «на роль человека, тщетно пытавшегося задержать развитие советской исторической науки». Теории Петрушевского, продолжает прокурор от истории, «представляют собой по сути дела установку на ликвидацию истории как науки»; всем его основным выводам присуща «откровенно политическая реакционность».
Да простит мне читатель пространное цитирование пасквиля на одного из самых замечательных русских медиевистов, мужественного, благороднейшего человека и честного мыслителя, но для того, чтобы «вышинские» тона и цели «вклада» Данилова в медиевистику стали вполне ясны, я приведу еще одну его инвективу: культивируя буржуазную идеологию в среде интеллигенции, писал Данилов, Петрушевский стремился «дискредитировать великую идею социализма». Будь Дмитрий Моисеевич жив, его можно было бы, руководствуясь этим омерзительным «научным опусом», предать суду «тройки» по ряду пунктов достопамятной 58-й статьи уголовного кодекса…
Таков Данилов. Поэтому вполне естественно и логично для него было то, что позднее, в 1969 г., он на страницах журнала «Коммунист» обрушился уже и на своих коллег, обвинив нас в отходе от марксизма к структурализму, что в те «послепражские» годы звучало как политический донос. Подобные «научные заслуги» воинствующего ортодокса не могли не быть вознаграждены: Данилов был ректором Томского университета, позднее — заведующим кафедрой медиевистики МГУ (стену кабинета которой и поныне украшает его портрет), ответственным редактором сборника «Средние века» и министром просвещения РСФСР. Непринужденность, с какой подобные люди захватывали всевозможные посты и добивались ученых почестей, может сравниться, пожалуй, только с беспринципностью тех, кто торопился к ним примазаться и подстроиться под их инквизиторский тон.
Функции идеологического душителя сделались для Данилова настолько привычными и органичными, что и в 70-е годы он приложил старания к тому, чтобы надолго парализовать работу большого коллектива историков над «Историей крестьянства в Европе (период феодализма)». Его выступление на обсуждении первого тома этого издания с безосновательными обвинениями напоминало нападки на Петрушевского. В результате работу над «Историей крестьянства…» решились возобновить только после его смерти.
Остается добавить, что в посвященном его памяти выпуске «Средних веков» (в начале 80-х годов!) Данилова превозносят за «научную принципиальность»… Нравственная порча, которую принесли в науку такого толка люди, осталась надолго.
Многое можно и нужно рассказать об удушающей атмосфере того периода истории советской исторической науки, когда формировались историки моего поколения, — о проникнутых догматизмом «дискуссиях», итог которых — «организационные выводы» — был заранее предрешен, о публичных радениях мракобесов, «изобличавших» подлинных ученых в «преклонении перед прогнившим Западом», об учениках, предающих своих учителей в надежде на теплое местечко, о торжестве посредственностей над старыми профессорами, принужденными отмалчиваться или «признавать» свои мнимые «идеологические ошибки», о нашпигованности университетских аудиторий и научных институтов стукачами, о всеобщем страхе и повсюду разлитой подозрительности. Нынешнему поколению молодых историков, почти ничего не знающих о том времени, трудно представить себе эту атмосферу. Они и не узнают правды, если мы не скажем ее, сколь она ни печальна и горька.
Поистине удивления достойно то, что в этих бесчеловечных условиях оставались люди, которые находили в себе силы продолжать честно заниматься наукой и сохранять высокий профессионализм. Ведь даже от худших в идеологическом и политическом отношении времен остались превосходные исследования медиевистов. Но какою ценой удавалось этим ученым выдерживать стандарты большой науки?! Наши учителя независимо от своих талантов и знаний так или иначе были сломлены. Они состоялись как историки только отчасти. Их эрудиция и таланты сулили больше, чем они сумели сделать, и многого из задуманного они так и не смогли осуществить. С.Д. Сказкин оставил планы и наброски ненаписанных работ, докторская диссертация А.И. Неусыхина была опубликована лишь спустя 10 лет после защиты. А книга М.М. Бахтина о Рабле и народной культуре Средневековья и Ренессанса? Она написана в 40-е годы, напечатана же только в 1965 г… Ученые-гуманитарии этого поколения были лишены возможности свободно, без оглядки на вездесущих официальных и негласных надзирателей, высказывать свои научные взгляды. Они были отрезаны от общения с зарубежными коллегами.
Главное же — они боялись. Страх глубоко проник в сознание людей старшего поколения, безнадежно калеча его. И этот страх был неискореним даже тогда, когда, казалось бы, реальные причины для него ушли в прошлое. Одно из наиболее тягостных моих впечатлений из общения с нашими «стариками» восходит к 1969 г. В беседе со мной пожилой профессор вдруг сказал: «Вы знаете, я и смолоду не был физически крепок, но если б теперь у меня стали вырывать ногти, я бы не выдержал…» Ему ничто не угрожало, но освободиться из плена минувших лет уже не было нравственных сил. Сколько трагедий, сколько сломленных судеб ученых сливается в общую трагедию нашей науки…
В такой атмосфере мы воспитывались. Мы были не только свидетелями «проработок» ученых старшего поколения, мы и сами время от времени делались их жертвами, хотя, конечно, идеологические оргии конца 60-х и 70-х годов не были чреваты столь грозными последствиями, как разгромы «космополитов» сталинского времени. Поэтому понятно, что и в нашем поколении немало трусов и двуличных людей, которые в личной беседе, без свидетелей, говорят противоположное тому, что вещают ex cathedra. Вот лишь один эпизод, уже из 80-х годов. Известный историк читает доклад о Максе Вебере и говорит поистине поразительные вещи. «Почему 60 с лишним лет
