Шрифт:
Закладка:
В тот же день генерал Каледин выстрелом в сердце покончил жизнь.
Три дня по станицам Дона били в набат, был объявлен сполох, подымали казаков на защиту Дона. Собравшийся Круг избрал атаманом генерала Назарова и призвал к оружию всех казаков от 17 до 55 лет. Последняя вспышка перед концом.
В эти дни генерал Алексеев писал своим родным: «Горсточка наших людей, не поддержанная совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодою, морозами, по-видимому, исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы. Если сегодня-завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не станут на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью хотя бы и ничтожного нравственно врага.
Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит трудный, по всей вероятности, пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом. Трудно сказать, как все устроится.
Если мне Богом суждено погибнуть, то со мною погибнут и те, кто несет на себе тот же крест. Всю жизнь прожил честно. Хуже то, что погибнет тогда дело, от которого ожидались известные результаты. За это будут нарекания. Но если бы кто знал ту невыразимо тяжелую обстановку, при которой прожиты последние три месяца.
Это было сплошное мученье. Голова забита, и не могу молиться так, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе».
9 февраля Корнилов вышел из дома Парамонова и пешком направился в станицу Аксайскую.
«Был мглистый вечер. На мостовой по улицам лежал сухой, довольно глубокий снег, который глушил звук колесной езды, и над городом было как-то необычно тихо и бесшумно. Вперед и в стороны высланы были дозоры, и Корнилов, опираясь на палку, пошел по улице, ведя сам свой штаб. Мы круто свернули с центральных улиц в пригород и, каждую минуту ожидая предательского обстрела со стороны красногвардейцев из домов, пошли мимо Нахичевани. Короткий привал в лазаретном городке, и мы вышли в степь прямо на Аксай – к Дону…
Все 18 верст пути Корнилов шел впереди пешком. Луна высоко стояла на небе. Морозный воздух был тих, сухой снег месился, как глубокий песок, под ногами. Разговоров было мало. Дум тоже мало. Жребий был брошен, Корнилов вел – все ему слепо верили.
Перед самым уходом из Ростова Алексеев написал несколько строк в письме: «Мы уходим в степи. Можем вернуться, если будет милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».
В этих словах заключается весь смысл Кубанского похода и, больше того, – всего Белого движения. Ибо не в успехе, не в одних победах, а вот в этом зажженном светоче и заключалось наше предназначение.
Нельзя без этого света рассеять тьму. Нельзя осилить порождение зла и залечить гнойные раны нашей родной матери России.
Я выехал из Новочеркасска, куда я заезжал проститься с семьею, утром 12 февраля. Генерал Кисляков[233], сговорившись со мною, купил сани и пару лошадей, к нам присоединился полковник Новосильцев, и мы втроем, Новосильцев за кучера, тронулись в путь.
День был весенний, теплый. На городском базаре бабы торговали овощами, молоком, курами, яйцами, в своей лавчонке мясник отрубливал куски говядины, между рядами толкались городские покупатели, женщины в платках несли в корзинах свои закупки.
Возы с сеном и соломой, унылые волы, пьяные у трактира, говор и где-то ругань – словом, так же, как всегда, в базарный день на городской площади, даже городовой в шинели с шашкой, хотя и переименованный в милиционера, но все тот же, расхаживал для порядка.
Ничто, решительно ничто не предвещало, что в тот же день через несколько часов конная ватага казаков под командой Голубова с песнями и гиканьем ворвется в город и начнется дикая расправа, наступят кровавые дни убийства атамана Назарова, Богаевского, Волошинова, убийства раненых в лазаретах, поиски за офицерами, расстрелы и ужас.
Мы проехали по базару и мимо железнодорожной станции под аркой выехали за город. Сырой, волокнистый туман поедал снежный покров. Все размокло. По дороге стояли лужи. Лед на Дону размяк и стал гнуться.
В Старо-Черкасской станице на площади стояло два-три орудия с зарядными ящиками, как будто брошенные. Какие-то конные казаки проезжали мимо. Кто они, свои или враги? Остановят ли нас или пропустят?
Миновали станицу и далее все той же однообразной унылой равниной во мгле тумана, по дороге, изрытой промоинами, кое-где среди кустарника, но больше среди оголенного снежного пространства мы пробирались к станице Ольгинской.
Стало уже вечереть, когда нас остановила застава. Это были знакомые офицеры. Ну как, что? Они рассказали последние новости. Наши части уже все собрались в Ольгинской. Одно время тревожились за отряд генерала Маркова, но вчера он пришел, пробившись из Батайска. Ожидают прихода генерала Попова с казаками. Куда идем, еще не решено: или в зимовники за Маныч, или походом на Екатеринодар.
Со стороны Ростова слышны были орудийные выстрелы. Мы прислушивались к ним и не могли понять, что там происходит.
«Вот бы ударить на них. Живо смяли бы всю эту сволочь, – сказал ротмистр, – то-то бы потеха была».
Мы тронулись. Зарево пожара заалело в тусклой вечерней мгле. В Ольгинской, переезжая дамбу, мы встретили полковника Моллера. Оба моих сына живы. Убит Ратьков-Рожнов. Я живо помню Владимира Ратькова-Рожнова. Высокий ростом, красивый, статный. В его открытом молодом лице было столько светлого, радостного, что нельзя было не полюбить его с первого взгляда. И все любили его: товарищи, знакомые. Он был любимец матери.
Казалось, ему предназначена счастливая жизнь. И вот на двадцать четвертом году убит среди пустыря в Нахичевани.
Моллер рассказал нам. При отходе один из наших офицеров раненый остался в окопах. Ратьков-Рожнов и мой старший сын ползком стали пробираться, чтобы вытащить его. Свистели пули, и нельзя было поднять головы. Ратьков-Рожнов чуть приподнялся, чтобы оглядеться, и был убит. Его тело едва удалось извлечь из-под пуль.
В Ольгинской, когда его хотели похоронить в ограде церкви, священник отказал. При жизни к ним никто не шел навстречу и при смерти отворачивались от них. Да, они были одиноки.
И сколько их, этих могил, разбросано по хуторам и станицам Кубани. И кто они, эти неизвестные, дети Кубанского похода? Кто знал их, кто их помнит?
Молоденький прапорщик, почти мальчик, сын богатых родителей,
