Шрифт:
Закладка:
Когда-нибудь некий философствующий критик будет писать о Вашем «пантеизме» или «панпсихизме» или «гилозоизме» и замажет человеческое лицо Ваше патокой похвал или горчицей поучений. А для меня вот Вы теперь, в этот день утверждаете совершенно оправданный, крепко Вами обоснованный геооптимизм, тот самый, который— рано или поздно—человечество должно будет принять как свою религию. Ведь если человеку суждено жить в любви и дружбе с самим собою, со своей природой, если ему положено быть «отцом и хозяином всех своих видений», а не рабом их — каков он есть ныне — к этому счастью он может дойти только Вашей тропою. Вы делаете огромнейшее дело, которое не скоро будет понято и почувствовано; я вовсе не так самонадеян, чтоб сказать, что вполне понимаю Вас, но я уверен, что безошибочно чувствую огромнейшее значение той мудрости, которой Вы обладаете, которую так изумительно просто проповедуете. Вот что хотел я сказать Вам еще тогда, когда читал почти все, вошедшее в «Родники» на страницах «Краденой] нови». Желаю Вам сил и неутомимости и бодрости духа, дорогой человек.
И буду сейчас писать письмо 17-тилетней девице, которая нарисовала мне «друга» своего такими словами: «вор, пьяница, разбойник, но славный парень». Я спросил ее письмом: как же это так, милая? Сегодня она ответила: «Иногда у скверных бывает что-нибудь одно большое — хорошее, которое покрывает все скверное, и невольно прощаешь ему все». Вот—мудрость 17-ти лет от роду. Не новая однако. Но — не плохая?
Скоро «Юность Алпатова» выйдет отдельным изданием?
Обрадован выходом в Госиздате первого тома романа Сергеева-Ценского «Валя», очень люблю эту книгу.
И восхищаюсь «Разиным» А. П. Чапыгина, — мощная вещь!
В Сергиеве живет Сергей Григорьев-Патрашкин — интересный человек.
Крепко жму Вашу руку, дорогой М. М.
Будьте здоровы.
Детям и жене Вашей — привет!
Какая у Вас милая семья, должно быть.
22. IX. 26.
Сейчас на Руси три больших художника, и все трое по-новому необыкновенны. Это — Вы, создающий совершенно новое мироощущение, С.-Ценский, который изумительно ласково, любовно поет заупокойную литургию старой, милой и нелепой русской интеллигенции, и Чапыгин, творящий первый русский действительно исторический роман, обнаруживая изумительное проникновение в дух и плоть эпохи, изображаемой им.
Допустимо, что из чувства дружбы или из любезности Вы скажете: есть еще Горький. О нем у меня свое мнение, и я его в ряд с вами троими не поставлю не из ложной скромности, а потому, что знаю: он значительно меньше художник, чем любой из вас троих. Уж это — так. I
Всего доброго, дорогой М. М.
22.IX.26.
Sorrento.
835
В. В. ИВАНОВУ
15 октября 1926, Сорренто.
Получил Ваше интереснейшее письмо, — очень благодарен. Хочется немножко поспорить.
Русь «чудится» Вам «провинцией, писатели — провинциалами»? Не велик я «патриот», а все-таки мне кажется, что в словах Ваших звучит усталость, слышен недостаток правильной самооценки. Разумеется, я не склонен отрицать оснований усталости и права на нее, но думаю, что русский «провинциализм» можно, не искажая правды, заменить понятием своеобразия. Очень оригинальный народ мы, Русь, и очень требовательный сравнительно с нашими соседями на Западе. За истекшую четверть века мы заработали — вернее, получили — право на усталость более обоснованное, чем люди Европы, но устали — меньше. Это — факт. Культурный «провинциализм» и угнетающее мещанство духа цветет и зреет здесь более быстро и пышно, чем у нас. Как одно из доказательств этого прилагаю газетную вырезку. Не думайте, что «vade mecum» это написано иронически, нет, это совершенно точное и серьезное изложение канонов «нового» верования. Так же серьезно, как скандал, устроенный Воронову. «Обезьяний процесс», устроенный Брайаном, характерен не только для СШ Америки, не только как одна из частностей борьбы «низколобых» с «высоколобыми», это в равной мере характерно и для современной Европы. «Сэр Голаад», автор гнусной и безграмотной книги о России, о русской литературе, — тоже Брайан. Книга его направлена против духовного засилия России и имеет шумный успех. Такие выпады становятся все более часты, а мотив их один: «Оставьте нас в покое! Мы хотим жить спокойно». Конечно, понимаешь это желание покоя, когда тебе говорят, что в Нью-Йорке за год убито грабителями 12 тысяч человек, и когда ежедневно читаешь сообщения о росте преступности в столицах Европы. Да, но ведь не этим вызываются такие факты, как «Пощечина мертвецу» — Ан. Франсу, как ненависть к Р. Роллану, скандал, устроенный Полю Маргерит. Нет, культурного провинциализма здесь больше, и характер его более ожесточенный и животный, чем у нас, со всем нашим пьянством, хулиганством, чего здесь тоже не меньше, чем у нас.
«Писатели мы провинциальные»? Это и верно и неверно. Я тоже долго думал, что как мастера дела мы, конечно, хуже европейцев. Но теперь начинаю сомневаться в этом. Французы дошли до Пруста, который писал о пустяках фразами по 30 строк без точек, а теперь уже трудно отличить Дюамеля от Дю-Гара и Ж. Ромена от Мак Орлана. Все однотонно одинаковы, все одинаково скучны. Новых тем — нет, крупных талантов — тоже нет. В Италии! литература вообще отсутствует. Если Вы почитаете англичан — Лоуренса, Кортрема, — Вас поразит их наивность и зависимость от Достоевского, Ницше, наконец— от Франса. Не чувствуются и немцы.
У нас я вижу целый ряд очень талантливых людей, хотя, пока еще, неумелых. Но у нас есть и удивительные мастера: Пришвин, С.-Ценский, Чапыгин. Нельзя требовать, чтоб каждое поколение давало Толстого или Пушкина. Но вот, например, у Вас есть все данные для того, чтоб стать крупнейшим писателем, и Вы, кажется, начинаете это понимать. Далеко должен пойти Леонов. Недостаточно ценится Федин. Затем: пишутся очень значительные книги, совершенно неожиданные, как, напр[имер], «Кюхля» Тынянова, «Современники» Форш. Расширяются темы, становясь разнообразнее. В поэзии то же самое: стихи последней книги «Кр[асной] нови» очень показательны. Три года тому назад стихи о медведице не были бы напечатаны, да едва ли и могли быть написаны.
Когда сообразишь, в каких условиях творится современная русская литература, как трудно всем вам живется, проникаешься чувством искреннего и глубокого почтения к вам. Я не закрываю глаз на ошибки, небрежности, торопливость и всякие иные грехи писательские, но, зная, как легко осудить человека!, не занимаюсь этим делом. Иногда, впрочем, осуждаю, однако «про себя» и с великой горечью. Трудно все-таки не осудить Толстого и Щеголева.
Настроен я не оптимистически, это настроение вообще не свойственно мне. Но я думаю, что воем нам следует быть немножко
