Фатализм подобных утверждений очевиден — ведь не социализм в одной стране пугал Троцкого, а слабая разработанность его теоретической модели, грозившая для СССР обернуться самоизоляцией от окружающего мира и произволом правящей элиты. Но вместо конструктивного сотрудничества в разработке этой модели логика внутрипартийной борьбы вела нашего героя к выискиванию слабых мест во взглядах оппонентов, злоупотреблению полемическим искусством в ущерб поиску рациональных аргументов.

Не смог он сохранить и единство своих российских товарищей, отправленных в 1927–1928 годах (многих не в первый раз) в тюрьмы и ссылки. В отличие от Радека, приветствовавшего «левый сдвиг» в Коминтерне и ВКП(б), Троцкий был настроен скептически. По его мнению, сталинская фракция (он называл ее центристской), ведя кампанию против кулака, ни в коей мере не отказалась от блока с «правыми». «Еще хуже обстоит дело в Коминтерне. Оценка Радеком февральского пленума [Девятого пленума ИККИ] как крупного, в своем роде решающего поворота на путь марксистской политики в корне неверна. Систематическое значение пленума очень велико: он показал, что правоцентристская политика окончательно зашла в тупик и что руководство пытается найти выход не вправо, а влево. Но и только. В левизне февральского пленума нет никакой объединяющей мысли. Эта левизна очень напоминает левизну Пятого конгресса»[1091].

В характерной для себя высокомерно-остроумной манере Троцкий замечал по поводу «добродушной» критики Радеком бухаринского проекта программы Коминтерна: «Выходит так, что из центристской обезьяны уже народился полностью марксистский человек с одним только лишним органом — хвостом». Взаимоотношения двух нераскаявшихся лидеров объединенной оппозиции накануне Шестого конгресса Коминтерна свидетельствовали о том, что в ней начался неудержимый процесс разброда и шатаний. Этот процесс искусственно стимулировался Сталиным — его эмиссары регулярно посещали оппозиционеров и предлагали им возвращение на высокие партийно-государственные посты в обмен на отречение от своего идейного вождя.

Так и не дождавшись реакции Коминтерна на свои критические замечания по поводу проекта программы, алма-атинский ссыльный направил его Шестому конгрессу развернутое обращение, датированное 12 июля 1928 года. В нем он изложил свое отношение к новому размежеванию, намечавшемуся в стане победителей. Сталин посчитал свои позиции достаточно крепкими, чтобы пойти на свертывание нэпа и замену товарно-денежных отношений административными мерами. Это неизбежно вело к его конфликту с «правой» группой Бухарина — Рыкова и сулило ВКП(б) очередной виток внутрипартийной борьбы.

Троцкий не оставил никаких сомнений в том, на чьей стороне левая оппозиция. «В корне ошибаются те, кто думает, что нынешний лево-аппаратный поворот свел правую опасность на нет» — она никогда не была так велика, как сейчас. Поэтому, «поддерживая против правых каждый шаг правящего центра влево, оппозиция не может иметь ничего общего с комбинаторским авантюризмом, рассчитывающим при помощи правых опрокинуть центр»[1092]. Итак, стратегический выбор сделан: со Сталиным против Бухарина — возможно да, с Бухариным против Сталина — никогда. Можно только гадать о том, какие коллизии ожидали бы руководство ВКП(б), окажись Троцкий в эти дни не в далекой ссылке, а в Москве.

11 июля, когда было закончено его обращение к конгрессу Коминтерна, случилось то, что Троцкий при всех своих качествах пророка никак не мог предвидеть — лидер «правых» Бухарин встретился с Каменевым, представлявшим объединенную оппозицию, ища союзников против наступления Сталина на основы нэпа. Соглашение между вчерашними врагами могло привести к принципиально иному соотношению сил на большевистском Олимпе, но оно так и не было достигнуто. И в обстоятельствах, и в недомолвках этого разговора еще слишком много тайн, которые предстоит раскрыть историкам. Очевидно, что слишком глубокими оказались рвы, вырытые в ходе взаимной борьбы в 1926–1927 годах между представителями «старой гвардии» большевиков, слишком слаба оказалась их идейная убежденность по сравнению с дисциплинированностью сталинского аппарата.

О призрачности образования их единого фронта против Сталина в 1928 году свидетельствовало послесловие Троцкого к собственному обращению в адрес конгресса Коминтерна, датированное 22 июля того же года. По его мнению, сдвиг Сталина влево был преходящим и малозначительным эпизодом, а значит, победа «правых» несомненна. «Мы говорим нашей партии, и мы говорим Коммунистическому Интернационалу: Рыков открыто приступает к сдаче Октябрьской революции враждебным классам. Сталин, переминается с ноги на ногу, отступает перед Рыковым и бьет по левым. Бухарин запутывает сознание партии паутиной реакционной схоластики». В данном случае Троцкий показал себя плохим шахматистом — сосредоточив внимание на правом фланге, он не заметил пешку, прорвавшуюся в ферзи.

Осенью 1928 года Троцкий оказался перед непростым выбором, который его самый известный биограф формулирует следующим образом: «В то время как Сталин перенял левый курс Троцкого, Бухарин апеллировал к левой оппозиции во имя пролетарской демократии. Троцкий оказался в тисках: он не мог отвергнуть призывы Бухарина, не отрицая собственных принципов, определявших его поддержку левого курса»[1093]. В результате алма-атинский ссыльный занял выжидательную позицию, хотя в ряде писем (впервые 12 сентября) и заявлял о возможности условного блока с «правыми» ради защиты принципов партийной демократии. Это вызвало негативную реакцию некоторых оппозиционеров, и Троцкому пришлось улаживать очередной кризис в собственных рядах.

Не покидал его и китайский вопрос. Хотя в самом Китае революция закончилась и на первый план выдвинулась угроза японской интервенции, лидер оппозиции продолжал настаивать на непоколебимости собственных оценок. Начальные строки одной из статей показывали, что Троцкий сжег за собой все мосты и теперь рассматривает «дуумвират» с его коминтерновской составляющей в качестве главного врага. Он писал: «Ни одна партия не пострадала так жестоко от оппортунистического руководства Коминтерна за последние пять лет, как китайская компартия. Мы имели в Китае законченный и именно поэтому катастрофический образец применения меньшевистской политики в революционную эпоху»[1094].

Следует признать, что к окончанию эпохи битв за ленинское наследство «меньшевизм», равно как и другие политические термины, превратился в ярлык, лишенный содержания, удобное ругательство, которым одинаково часто пользовались и сталинисты, и оппозиционеры. При этом и те, и другие знаменем «большевизма» осеняли свою собственную фракцию. Не имея солидных каналов информации, Троцкий был вынужден опираться на стенограмму конгресса Коминтерна, которую печатали газеты. Кантонское восстание заставило советское руководство «отшатнуться от путчизма», но не вывело его из состояния, которое наш герой описал как «худшую разновидность левизны». Хотя он еще два года назад настраивал китайских коммунистов на блок антиимпериалистических сил, теперь такая установка была расценена как «реакционная попытка оттянуть революцию назад, к уже пройденным этапам гоминьдановской коалиции»[1095]. Если бы Троцкий проявлял больше склонности к диалектике, он мог бы завершить свои выводы прогнозом, что Сталин еще вернется к «пройденным этапам» — применительно к