старый Франческо сможет спокойно дожить отпущенный ему остаток дней, – и так бы оно и случилось, если бы 5 ноября 1450 г. один именитый сенатор, Эрмолао Дона, не подвергся нападению неизвестного убийцы по пути домой из Дворца дожей и не скончался бы от ран два дня спустя. На протяжении нескольких недель, за которые успели арестовать, допросить и отпустить множество подозреваемых, никому и в голову не пришло, что в этом деле может быть замешан Якопо Фоскари. Но затем, уже в январе следующего года, в одну из «львиных пастей» подбросили донос, обвинявший его в убийстве. Якопо схватили, и на сей раз он предстал перед судом во плоти.

Свидетельства против него казались ничтожными. Обвинение строилось на том, что Эрмолао Дона был в числе трех глав Совета десяти на момент вынесения предыдущего приговора, а значит, мотивом убийства могло стать отмщение. Имелось еще одно не слишком существенное обстоятельство: одного из домочадцев Якопо видели в вечер убийства у ворот Дворца дожей. И на этом всё. Андреа Дона, остававшийся у постели своего брата все два дня, до самой его смерти, показал, что Эрмолао простил неизвестного, который напал на него, и не сказал ничего, что могло бы изобличить Якопо. Сам обвиняемый не признал своей вины или хотя бы косвенного участия даже под пыткой. Тем не менее его объявили виновным и снова отправили в пожизненную ссылку, на сей раз на Крит.

Следует признать, что во время второго суда над Якопо Совет десяти действовал довольно странно; и все же объяснить его решение происками семейства Лоредано – да и чьими бы то ни было еще – практически невозможно. Во-первых, в составе совета на тот момент не было ни одного Лоредано, а в составе дзонты, созванной, как обычно, для расследования подобных дел, – всего один. Во-вторых, даже с учетом недостаточности улик такое наказание за убийство выглядело необычайно мягким. Возникает искушение предположить, что Якопо к тому времени зарекомендовал себя неисправимым возмутителем спокойствия и что Совет десяти, пожалев об оказанной ему милости, воспользовался случаем раз и навсегда избавить республику от этого вечного источника неудобств.

Но это оказалось не так-то легко. Летом 1456 г. Совет десяти получил сведения, что Якопо Фоскари вступил в тайную переписку с Мехметом II, пытаясь уговорить султана, чтобы тот прислал за ним турецкий корабль и помог бежать с Крита. Предложение оставить эту выходку безнаказанной «ввиду присущего ему неразумия и отдаленности места его изгнания» и ограничиться суровым внушением от губернатора было отвергнуто. Якопо привезли обратно в Венецию, и сразу по прибытии, 21 июля, он предстал перед советом. На сей раз необходимости в пытке не возникло: Якопо сразу признал, что обвинения правдивы. Одним из трех капи Совета десяти снова оказался Лоредано, и именно он призвал казнить Якопо на Пьяццетте, между двух колонн. Но его поддержали лишь семеро человек. Подавляющее большинство, в том числе еще один представитель семейства Лоредано, проголосовали, чтобы отправить его обратно на Крит, подвергнуть тюремному заключению сроком на год и со всей серьезностью предупредить, что любые дальнейшие заигрывания с иностранными державами будут стоить ему жизни.

Перед отъездом к Якопо – бледному и, по всей видимости, больному – допустили родственников. Один из них, Джорджо Дольфин, оставил воспоминание об этой последней встрече, хранящееся в библиотеке Марчиана. По его словам, молодой человек со слезами на глазах умолял отца еще раз воспользоваться своим влиянием и помочь ему вернуться домой, к семье, но дож сурово наказал сыну «повиноваться велению республики и не просить большего». Только после того, как Якопо увели в камеру, старик воскликнул: «O pietà grande!»[226] – и, зарыдав, рухнул в кресло. Больше они уже не увиделись. Якопо отправили на Крит, а через полгода в Венецию пришло известие о его смерти.

Франческо Фоскари любил своего сына, несмотря ни на что, и не смог вынести такого сокрушительного удара. Он перестал проявлять интерес к государственным делам и даже отказался посещать заседания сената и Совета десяти, хотя этого требовала от него конституция Венеции. Шесть с лишним месяцев такое поведение терпели – надо полагать, в надежде, что дож опомнится и вернется хотя бы к важнейшим из своих обязанностей; но в октябре 1457 г. совет решил, что дольше так продолжаться не может. Делегация в составе шестерых советников и трех глав Совета десяти предстала перед дожем и попросила его – вежливо и уважительно, «как доброго государя и истинного отца своей страны», – отречься от должности.

До этого Фоскари уже дважды пытался уйти в отставку по собственной инициативе и в обоих случаях получил отказ. Но теперь отказом ответил он сам. Возможно, он до сих пор не простил Совет десяти, считая его виновным в смерти сына. Возможно, его рассердила проявленная советом бестактность: в состав делегации входил Якопо Лоредано – тот самый, который был в числе троих капи, снова отправивших Фоскари-младшего в изгнание. (О том, что этот же Лоредано поначалу предлагал казнить его сына, дож, скорее всего, не знал.) Или, быть может, его несговорчивость объяснялась попросту преклонным возрастом (дожу уже исполнилось восемьдесят четыре) и последствиями перенесенного горя. Но даже если и так, его ответ показал, что Франческо Фоскари еще не выжил из ума от старости. Совет десяти, холодно заметил он, не имеет законного права требовать его отречения. Дела такой важности решаются большинством голосов Большого совета при поддержке всех шестерых членов синьории. Если ему предъявят запрос на проведение соответствующей процедуры, он рассмотрит его со всем должным вниманием. Но до тех пор он останется на своем посту.

Вне сомнения, он был формально прав, но это ничего не меняло. По той или иной причине – скорее всего, просто из гордости – Совет десяти даже не попытался вынести вопрос об отставке дожа на суд Большого совета. Вместо этого делегаты решились на еще более вопиющее нарушение конституции и предъявили Фоскари ультиматум: либо он немедленно отрекается от должности и покидает дворец в течение недели – и тогда получает ежегодную пенсию в размере 1500 дукатов и все подобающие бывшему дожу почести до конца своих дней, либо он будет низложен силой, а все его имущество будет конфисковано. Фоскари понял, что на дальнейшую борьбу ему не хватит сил. С его пальца сняли дожеское кольцо и торжественно сломали его пополам; с головы сняли дожескую шапку-корно. Джорджо Дольфин, присутствовавший и при этих событиях, сообщает, что старик поймал на себе сочувственный взгляд одного из делегатов и, узнав в нем сына своего старого друга, шепнул ему