Шрифт:
Закладка:
– Я должен присутствовать! – забил крыльями голубь. – Я – символ ордена! Моё присутствие освятит…
– Символ, – подтвердил генерал упомянутого ордена, – но не единственный.
Если бы только он слышал Лихану, а не Коломбо, но коршуны Альконьи за её пределами немы. Конечно, можно говорить через фидусьяра, но Хайме этого не любил, как и дон Луис. При необходимости они обсуждали дела, но сегодня просто хотелось вспомнить…
– Дон Хайме, – принарядившийся в вишнёвый бархат Алехо приоткрыл дверь, – мы вас ждём.
– Иду.
– Тут ещё такое дело… Вас разыскивал один человек. Он хочет вступить в наше сообщество, но не испытывает склонности к… монашескому образу жизни. Я заверил его, что вы освободили братьев от покаяния, монастырских обычаев и длительных совместных молитв. Не считая сегодняшней.
– Ты уверен, что он нам нужен?
– Уверен, – объявил кто-то в дорожном плаще и шагнул за порог. – Не ждал? А я успел…
– Диего! – Хайме только и смог что опуститься в кресло. – Ты?!
– Дьявольщина! Тебя это удивляет?
– В некотором роде. Как они тебя отпустили?
– Мария или Альконья?
– Обе.
– Фарабундо приглядывает за обеими, а я буду уходить и возвращаться. Я принадлежу им. И ещё я принадлежу себе и Онсии. Как и ты. Скажи лучше, этот браво не врёт? Ты не станешь заставлять меня распевать по ночам псалмы?
– Не бойся, – рассмеялся Хайме, чувствуя, как небо на плечах становится вдвое легче. – Хищные птицы, знаешь ли, не поют.
5
Альконья
Солнце билось о бронзу, о чём-то напоминая, и коршун с алыми отметинами на крыльях сузил круги. Он оказался не одинок – над берегом уже кружили собратья, а с земли доносилось пение и поднимался дым. Там были люди, много людей… Они шли с крестами, знамёнами и цветами, а с высокой башни звонил колокол, только это был другой звон и другая башня. Лёгкая и стройная, а не мощная и приземистая. Коршун спустился пониже, вспоминая зубчатые стены и мерный шаг воинов в увенчанных гребнями шлемах. На нём тоже был такой шлем, а руки, тогда у него были руки, ощущали тяжесть копья…
Пение стало громче и торжественней, а дым, что ж, он всегда пахнет горечью и тревогой. Даже когда на алтаре жгут благовония. Чужие молитвы будоражили то, что уснуло, сгорело, кануло в небытие. Жаль, он не понимал, кому молятся те, кто внизу, и чего они просят. У теперешних людей другие боги, другой язык, другие одеяния – всё другое, почему же он кружит над стерегущим чужой храм бронзовым воином? Почему сквозь солнечный день пробивается древняя ночь? Огни заполонивших долину имперских костров, скрежет точильных камней, ставшее тёмным знамя над головой…
Ещё можно одуматься – великий Арпал ждёт до полудня, он не хочет боя, он спешит. Осевшие в здешних горах чужаки вольны покинуть крепость, захватив с собой то, что им нужно. Более того, они могут перейти под руку величайшей из империй. Это не их война. Что с того, что какой-то царь разрешил беженцам селиться на окраине своих земель и десять лет не платить дани? Империя даст больше…
Люди внизу не знали, сколько и чьих армий прошло здешними тропами, кто с кем воевал, когда и за что. Они пришли к бронзовому воину, но он смотрел не на них, а в небо, словно кого-то ждал, и коршуну стало жаль, что не его. Если б он мог, он бы рассказал о том, как над серыми зубцами взвилось знамя с взлетающей птицей. И о том, как остающиеся смотрели в спину тем, кто уходит с детьми, повозками, козами, мешками… Одни выбрали жизнь, другие не смогли. Кто же мог предвидеть, как рассудят боги!
Пришедшие с востока орды не знали жалости к тем, кто не сразу упал на колени. Эти враги не походили на прежних, они могли обойти разбитую дружину, но оставшиеся без мужчин деревни сжигались дотла. Воины возвращались на пепелища. Некоторым везло – они находили в кучах растерзанных трупов родных, но таких было немного. Шакалы, вороньё и жара делали своё дело.
Уцелевшим выпали разные судьбы. Кто-то сходил с ума, кто-то бросался по следу убийц, кто-то пытался их опередить у ещё не разорённых долин. Сил остановить нашествие не было, оставалось выводить женщин и детей; выигрывая время, заваливая проходы, разрушая мосты. Они бежали, а за спиной горели дома и виноградники… Дорога в никуда оказалась долгой. Дети рождались и росли под скрип повозок, память о доме заносила пыль, но всему приходит конец. Изгнанники нашли другие горы…
Поющие женщины обогнули башню и спустились к спящей воде. Белые покрывала, чёрные венки, строгие напевы… Как не похожи эти моленья на прежние! Сколько лет прошло, горы и те стали ниже, а реки – спокойней… Куда делись армии Арпала, что сталось с Империей? С её врагами? Время и то, что называют смертью, стёрло слишком многое, так отчего прошлое так внезапно ожило и рвётся наружу, словно птенец? Неужели молитвы новым богам разбудили старых или дело в людях? В тех, кто мог уйти и не ушёл?
– Что вам надо? – спросил всадник с золотой птицей на изорванном плаще. – Вас не тронут! Они вам даже заплатят за мясо и вино. Арпал милостив к тем, кто не стоит на его пути.
– Мы стоим.
– Даже так? – сквозь усталость и злость чистым родником пробилось удивление. И благодарность. – Одумайтесь! Мы всего лишь отдали вам горы, которые сами обходили стороной. Жизнь – несопоставимая плата за то, что не стоило ничего. Если не хотите кланяться Льву, уйдите в горы и переждите.
– Наши женщины ушли. Ушли и мужчины. Те, кто не считает себя должниками. Мы остаёмся с вами. Мы можем сражаться здесь, но крепость защищать проще, чем просто тропу. Мы построили хорошую крепость выше, у трёх родников. Она ваша!
Колокол стих, смолкло пение, рассеялся дым. Бронзовый воин остался один среди доцветающего шиповника. Нет, не один. Два коршуна опустились ему на плечи и застыли, словно сами стали металлом. Они помнили друг друга, они были вместе, и нынешний день принадлежал им и их памяти.
Есть мгновенья, когда чужое присутствие сродни кощунству, а сочувствие ещё неуместней, чем равнодушие. Воины это чуют лучше других. Древняя птица с алыми пятнами на крыльях в последний раз бросила взгляд на троих, связанных вечностью, и неспешно полетела прочь. Внизу вилась дорога. В облаках пыли тащились повозки,
