Запись начали с «Playing for Keeps», песни, которую в Мемфисе для Элвиса написал Стэн Кеслер. Потом приступили к прослушиванию остальных записей: Фредди подавал их Боунсу, который выводил их через колонку в студию. Фредди привез новую песню, написанную Отисом Блэквеллом. Кроме того, после оглушительного успеха «Hound Dog» он подписал Лебера и Столлера на несколько новых песен, а те, в свою очередь, переделали старый мотивчик «Love Ме», написанный первоначально в стиле кантри. В первый день Элвису понравились «How Do You Think I Feel» и красивейшая баллада Эдди Арнолда «How's the World Treating You?». Первую песню Элвис уже слышал в более быстром темпе в исполнении Джимми Роджерса Сноу (который также записал «Love Me»). Когда Элвису нравилась песня, он касался головы, чтобы ее поставили сначала, «с головы». Если песня ему не нравилась, он проводил рукой по горлу. К концу дня они остановились на трех песнях и почти выбрали четвертую («Paralyzed» Блэквелла). Самым важным было то, что в студии было ощущение нового порядка и оптимизма.

Больше ни у кого не было сомнения, кто руководил процессом. Господин Шоулз по–прежнему мог считать дубли — он тщательно записывал всю информацию, касающуюся записи; он мог потребовать еще раз повторить запись или отклонить чье–то предложение, но темп и чувство записи теперь исходили от Элвиса. Возможно, все изменилось столь коренным образом из–за перемены места (Шоулз все свои предыдущие записи делал в Нэшвилле и Нью–Йорке) и, конечно, из–за присутствия Фредди Бинстока в комнате звукоинженера и того центрального положения, которое он занимал. Может быть, все дело было в Полковнике, который для себя решил, но так до конца и не признался в незначительности Шоулза. Какова бы ни была причина, Стив Шоулз к этому моменту лишь раздавал отеческие советы, не более.

Элвис, как обычно, проработал материал с музыкантами — заставил Фредди еще и еще раз проиграть записи, разбирая все детали, затем внимательно прослушал окончательную версию вместе с Торном (которого называл «Стоуни», то ли шутя, то ли не расслышав его имени, а теперь, боясь, что это действительно была шутка, никто не хотел его исправить). Элвис делал все в быстром темпе и в манере, отличающейся от всех предыдущих записей на RCA. Как заметил Боуне Хау, «он всегда думал о музыке. Он продолжал работать над песней, потом слушал ее запись, и критерий всегда был один: было ли ее приятно слушать? Он не обращал внимания на маленькие ошибки, ему необходимо было из записи сделать сказку. Записываться с ним было очень интересно — чувствовалась энергия, и он всегда выкидывал что–нибудь новенькое. Нужно было чувствовать музыку так, как чувствовал он. Вот почему ему так понравился Торн. Торн был очень откровенным, простым человеком и хотел, чтобы Элвису нравились сделанные записи. Фокус был в том, что фокуса–то и не было. Просто был Торн, была студия — так что Элвис мог просто прийти и делать то, что считал нужным».

На второй день он записал две песни из тех, которые Шоулз принес еще на запись «Hound Dog»: «Too Much» и «Anyplace Is Paradise», а также «Old Shep», сказку Реда Фоли о мальчике и собаке, завоевавшую приз зрительских симпатий на ярмарке «Миссисипи — Алабама» в 1945 году. Элвис настоял на том, чтобы самому играть на фортепиано (первый раз на записи в RCA). В песне слышны громкие аккорды и немного сбивчивый ритм, через которые чувствуется эмоциональность и превалирование ее над техникой. «Old Shep» записали с первого раза, зато на «Too Much» (имитировавшую «Don't Be Cruel») ушло целых двенадцать дублей, и все равно гитарное соло звучало неудачно («Была странная тональность, и я запутался. Но все равно звучало хорошо», — признался Скотти). «Anyplace Is Paradise», веселую, слегка блюзовую композицию, одолели на двадцать второй раз. Так же записали три песни Литтл Ричарда (на которые Фредди обговорил общие права на публикацию), старую пылкую песню Уайли Уокера и Джина Салливана «When Му Blue Moon Turns to Gold Again» и новое сочинение Аарона Шредера и Бена Вайсмана, штатных молодых музыкантов с «Хилл энд Рэйндж». Элвис и Jordanaires немного подурачились с госпелами и снова спели для всех «Полюби меня нежно».

В студии время для Элвиса теряло значение. Если ему хотелось петь медленные душевные песни, он их пел и таким образом находил себя. Это было частью созидательного процесса, как он тому научился в студиях «Сан». Если настрой был неправильным, необходимо было ждать, пока он станет правильным, и не нужно было точно знать, какой он должен быть. Если в процессе ожидания происходило что–то интересное, можно было воспользоваться происходившим. «Он руководил записью, — вспоминал Торн. — Он находился в центре всех событий. Когда он пел с Jordanaires, мы подключали микрофон, принимавший звуки со всех сторон, и они пели, стоя друг против друга. Он мог два часа возиться с песней, а потом забраковать ее». «Если у группы не получалось сделать все так, как ему хотелось, он просто говорил: «Ну ладно, делайте что можете», — говорил Скотти. «Он был очень лояльным», — добавил Торн. А еще он был кинозвездой.

Во вторник Элвис вернулся на съемочную площадку. Работу он начал с песни (по которой теперь назывался весь фильм, согласно плану Полковника), а потом приступил к самим съемкам. Ему предстоял целый ряд трудных эмоциональных сцен, но он с ними блестяще справился. Фильм был драмой о Гражданской войне, и Элвис играл младшего из четырех сыновей и единственного, кто остался дома. По сценарию он женился на невесте своего старшего брата Вэнса, считая его погибшим. Конечно, Вэнс вернулся домой… В одной из сцен Элвису нужно было избить Дебру и приготовить зрителей к собственной неминуемой смерти. Уэбб тщательно разобрал с ним настрой эпизода, и, когда в следующей сцене Милдред Даннок, по фильму его мать, сказала: «Брось ружье, сынок», он мгновенно бросил оружие на пол, так как подчинение приказу матери было в глубинах его характера. «О боже, что ты сделал? — спросил режиссер. — Ты должен был продолжать, не отдавать». — «Ну, она ведь мне сказала бросить ружье», — возразил Элвис, который, впрочем, мог дурачиться. Однако Даннок так не думала: «В первый раз за целый фильм он услышал, что я ему говорила, и поверил мне. До этого он просто думал о том,