(по Гегелю) институций, союзов по интересам, профессиональных объединений и добровольных ассоциаций с их собственными запросами к личности, внутренними нормами оценки, ресурсами поддержки, ритуалами солидарности.

Дефицитарно-распределительная экономика и культура, равно как моральный цинизм и двойное сознание, – неизбежные спутники государственной цензуры, претендующей на тотальный контроль. Они – и результат, цена общественного упрощения (в частности, «культа недотеп», по выразительной мемуарной формуле Василия Яновского), и компенсация за радикальное ограничение возможностей человека мечтать и реализовываться, делать карьеру и добиваться успеха, дающая ему все-таки возможность выжить, даже как-то существовать, за что, впрочем, государством тоже требуется «отдельное спасибо» (М. Жванецкий). Но отсюда же (если взять перспективу более дальнюю) – отсутствие нормальных навыков самоорганизации и самоуправления, к примеру, в нынешнем постсоветском обществе. А потому – зависть, склока, нытье и все прочие прелести подопечного сознания среди многих и многих наших вроде бы взрослых современников вполне работоспособного возраста. И, кажется, не безголовых и не безруких.

Во-вторых, контролю, селекции, выбраковке со стороны цензуры подлежат определенные черты в образе человека, в системе его ценностей и ориентиров, среди мотивов его действия, символов признания и вознаграждения. Общий принцип здесь один – ограничение, а то и подавление независимостй, поиска, инициативы, предприимчивости в мыслях, чувствах и действиях отдельного индивида, кружка, группы в интересах и для блага целого. Это целое в данном случае берется представлять и защищать власть и только власть. Связанные с нею структуры претендуют – пусть и без стопроцентного успеха – на то, чтобы опосредовать все действующие в обществе коммуникативные потоки, любые процессы самопонимания и отождествления себя индивидами и группами, как бы стремятся встроиться во всякое «я», в каждое «мы» (их обобщенная фигура и называется «они»: «они не советуют», «они не пропустят»), А конкретные области, в которых нежелательная для властей самостоятельность «частного» интереса может проявляться, – самые разные. Я бы сказал, это все те участки реальности, в которые проникает постпросвещенческий разум, рациональное знание, анализ, дискуссия, – одним словом, «критика» в кантовском смысле этого ответственного для Европы слова. Сначала таковыми считались религия и семья. Потом к ним прибавились политика и сексуальная мораль. Так или иначе, имелись в виду сферы, где продолжали господствовать или дольше других удерживались безоговорочная власть, освященная традиция, непоколебимый авторитет. Куда не допускался чужой глаз (включая иноземный). Куда запрещали вход «чистому разуму». Куда не проникал рациональный расчет (кошмар антиутопий – цензуру со стороны самого обожествленного рацио – сейчас не обсуждаю, как не упоминаю здесь и многоразличные перипетии всей идеологии «только разума» в Новейшее время).

Назовем это антропологическим измерением цензуры. Наиболее жесткому контролю и усечению подвергаются здесь два уровня образов, идей, черт личности, мотивов поведения: так сказать, природа и сверхприрода человека. Речь идет о «верхней» границе человеческого – высших ценностях, идеальных образцах (отсюда – цензура духовная, а потом, в пореволюционных условиях, будь то Франции, России или Албании, – антирелигиозная). И о «нижнем» пределе – телесности человека, обо всем, что вытеснено в интимное и связано прежде всего с полом (отсюда – цензура моральная, проблема и осуждение «непристойности», «порнографии» и т. д.).

Попытки вычеркнуть и обесценить обе эти сферы в советскую эпоху, вытеснить их из школы, средств массовой коммуникации, из языка искусства, лишить признанных средств обсуждения, понятно, не дали желаемых результатов, хотя пропагандистская машина была запущена гигантская и работала вроде бы бесперебойно[365]. Но на уровне общественных нравов эти попытки (их иногда сравнивают соответственно с лоботомией и кастрацией) сказались самым разрушительным образом. Во-первых, они и вправду лишили общество «органов воспроизводства»: конструкция советского человека и советского устройства общества не пережила одного поколения, уже с 1950‐х гг. начав необратимо разрушаться. Во-вторых, – но этот эффект проявился еще позже, – этот «невоспроизводимый человек» оказался совершенно не готов к серьезному, самостоятельному, взрослому существованию с его ежедневными проблемами и необходимостью делать, поступать, принимать решения самому. Растерянность и нытье, страхи и ностальгия, определившие моральный и эмоциональный настрой зрелых и старших поколений россиян в середине и второй половине 1990‐х гг., – прямое следствие предшествующей целенаправленной работы государства по антропологическому, культурному упрощению коллективной жизни. Оставленный без «верха» и «низа», сделанный по одной колодке, человеческий тип получился очень средним.

Все это примитивизировало не только публичное, но и частное существование. Обиходное низкое представление о человеке и движущих им мотивах, равно как общепринятый в быту мат с его символикой унижения, изнасилованности и перверсий, – самые явные последствия работы всего этого огромного «понижающего трансформатора». Кажется, реже замечают другое: торжество той же «ставки на понижение» не просто в официальном и закулисном языке советской власти, но и в постсоветском искусстве, взять ли его соц-артовский или «чернушный» вариант. Сюда же я бы отнес и совсем уже новейший стеб – гримирующийся под молодежный, но явно демонстрирующий свою неосоветскую и неопатриотическую природу глумливо-победный акцент у ведущих, будь то «общественных», будь то государственных каналов нынешней массовой коммуникации. Эта смысловая интонация, тип ее носителя в последние два-три года заметно набирают вес[366]. Причем, несомненно, в параллель державно-патриотической, даже просто националистической риторике в официальной пропаганде и окололитературной публицистике и раз за разом поднимающей голову цензуре в электронных и печатных средствах массовой информации.

И это не случайность, а системное качество, свойство целого, пусть и распадающегося. Нынешний дефицит новых идей в науке и самостоятельных, не прячущихся под постмодернистское крылышко образцов в искусстве – следствие той же прежней дефицитарности, одного из главных принципов организации советского общества, экономики, культуры (и импотентности его признанных «элит», как властвующих, так и творческих). А за этой вчерашней и позавчерашней дефицитарностью – вся система советского социума, антропологическая структура советского человека, усвоенные на уровне самых общих, уже анонимных, само собой разумеющихся и не продумываемых, не обсуждаемых теперь стандартов, первичных представлений, расхожих оценок. Кстати, сама неожиданность – воспринимаемая как «катастрофичность» – всех этих постепенно обнаруживающихся дефицитов для большинства членов общества (включая интеллектуальное сообщество) говорит о том, что советский тип социального устройства (с цензурой как его рабочим звеном) представлялся большинству социальных субъектов нормальным. Если он и не был для всех оправданным, то все же для многих и многих представал безальтернативным.

А это значит, что принцип «положенного» и «неположенного», ось власти (и цензуры как техники для реализации идеологической программы власти, для защиты позиций и привилегий групп, которые теряют влиятельность и авторитет) постоянно так или иначе присутствовали в повседневных действиях, замыслах, планах, оценках членов социума. Разумеется, это относится и к интеллектуальному сообществу, к слою типовых служащих с высшим образованием, будь его представители писателями или научными сотрудниками, учителями или библиотекарями, живописцами или работниками издательств – как в «центре», так и «на местах» (а редактор, как правило, нес, наряду с общепедагогическими – уровень грамотности! – именно цензорские функции).

Другой осью системы была ось подконтрольности, одинаковости, приниженности, «равенства в рабстве», по выражению Токвиля. На осмотрительной игре («вы же понимаете…») символами то иерархии, то равенства, кодами то официального «кесарева», то частного, «богова» порядка, подстановками то «мы», то «они», принятием то той, то другой точки зрения на себя и партнера строилось не только внешнее поведение, но и самосознание, если, конечно, брать его общераспространенную норму. Учились этим общим и общепринятым правилам (а других правил такого уровня универсальности не было!) в ходе взросления – во дворе и дома, в школе и на работе. И умели ими пользоваться все, от мала до велика. О том, сколько позитивного было связано с этим, как казалось, «внешним давлением», со всем то подлаживанием, то противостоянием интеллектуалов цензорам (при том, что они были людьми одного воспитания и круга, а местами и функциями могли меняться и не так редко взаправду менялись, – не зря Данило Киш говорит о «дружеской цензуре»), свидетельствуют в последние годы и прямые высказывания благодарности цензуре, и косвенные настроения дезориентировки, растерянности многих авторов, когда, кажется, нет уже ни давнего гнета, ни недавнего эйфорического подъема…

Подытоживая совсем коротко: цензура – не эксцесс, а часть системы, которая абсолютным