Шрифт:
Закладка:
Наконец на столе перед Скурлатовым появились графинчик с коньяком, похожий на аптекарскую склянку, бутылка лимонада, закованные в нержавеющую сталь борщ и шницель. Все это опустилось перед ним одновременно и так неожиданно, что, занятый своими мыслями, Скурлатов испуганно вздрогнул и тут же, словно заглаживая нечаянную вину, улыбнулся строгой официантке.
Когда она отошла, Григорий Иванович, не скрывая удовольствия, выпил пол-аптекарской склянки коньяка и принялся хлебать борщ.
Ему стало тепло и уютно, мысли потекли размеренно и спокойно. «Как-то чудно выходит, — думал он, — уехал из села в самом начале сознательной жизни, а все равно считаю Перелазы своим домом. Ведь вдвое больше прожил в других местах. Сейчас москвич, и им уже останусь до конца жизни, а поди же ты… Еду домой… Считаю домом, потому что там живет мать. А не станет ее, и все обрушится, не к кому будет приезжать, некого проведывать…»
Есть у Скурлатова младший брат, Василий. Он на три года моложе его и живет с женою тут же, в районном центре, а мать не едет к нему, как не едет она и к Григорию в Москву. «Пока есть силы, не брошу дом. Здесь я хозяйка… Все меня знают, и я всех знаю…»
И тут же Скурлатова больно стегнули другие слова матери: «Ты лучше, Гриша, на весь отпуск не приезжай… Я и сама обойдусь». Мама хитрила, а он знал: от его приездов и у нее неприятности. Совхозное начальство косо смотрит: «Слишком у тебя сын, Яковлевна, въедливый». Да и соседи посмеиваются: «Замаялся человек в городе без работы, вот и чертомелет на речке. Лучше б совхозу в поле подсобил».
Все это Скурлатов слышал в прошлые свои приезды в Перелазы, да не обращал внимания. То есть обращал, но не придавал значения, потому что чувствовал свою правоту.
Они сидели с братом Василием у матери за праздничным столом в тот его приезд, и Григорий, распалившись, кричал, что гибнет Серебрянка, а все вокруг слепые.
— Нет, не слепые, а нарочно завязали глаза! Так удобнее… Что же ты-то, житель местный? Что? — наседал он на брата.
Его тревога и боль передались Василию. Да и мать тогда поддержала Григория. «Удобрения сыпят куда попало, а они с дождем и снегом в речку… А Серебрянка бессловесная. Речка, она речка и есть».
На другой день в Перелазах только и разговоров было что о братьях Скурлатовых, которые «подрядились» чистить реку. Самые любопытные спешили за деревню, где Серебрянка делает крутой поворот, посмотреть на то, как в болотине «пластаются два здоровенных мужика, которым некуда дурную силу девать».
В тот же день, а было это воскресенье, к братьям дружно присоединились деревенские мальчишки, а к вечеру и несколько подвыпивших мужиков, сверстников Скурлатовых, и они все вместе рубили кустарник, таскали с заболоченной косы сушняк и все, что река за многие годы набила в эту заводь. На берегу пылал огромный костер. Люди хлюпали по колено в грязи, ворочали тяжелые коряги, выволакивали их на берег, кидали в огонь мусор. Все это мало походило на работу, скорее на баловство.
В серьезность затеи никто, кроме Григория Ивановича, не верил, и на следующий день помощники уже не появились, хотя вчера вечером, когда у пылающего костра обмывали почин «освобождения» Серебрянки, многие обещали ежедневно подсоблять после работы. В то воскресенье Скурлатов-младший принес две бутылки водки, хлеб, сало и малосольные огурцы, и мужики разговорились. Вспоминали, какая голосистая была Серебрянка, сколько в ней водилось рыбы и раков, а теперь вот…
Но разговоры так и остались разговорами. Братья три дня работали без подмоги, а на четвертый и Василий засобирался домой, в районный центр, и Григорий остался один…
Неделю он, как на службу, ежедневно ходил за село: рубил тальник, разбирал завалы мусора на перекатах. Чего здесь только не было: консервные банки и бутылки, старая обувь и одежда, кухонная утварь, доски, полиэтиленовые мешки, битое стекло, проволока, листы жести и шифера, плахи строевого леса…
За неделю Григорий Иванович натаскал из Серебрянки вороха этого добра. От его трудов была и личная выгода. К концу отпуска, проведенного в Перелазах, он привез во двор к матери целую машину дров, выловленных им из реки. Но странное дело, мать не особенно обрадовалась.
— Господи, и зачем ты, Гриша, убивался, — ходила она вокруг перепачканных в грязи бревен. — Да мне и уголь Василий привезет. И старых еще дров целая поленница. Силы свои надрывал только…
А сын, довольный собою, что что-то для дома сделал, весело отвечал матери:
— Да я тут такого здоровья набрался, что мне теперь на год в Москве хватит. — И он хвастливо красовался своим загаром. — Я теперь горы своротить могу!
И это правда. Во всем теле Скурлатов чувствовал такую силу и легкость, что ему и впрямь были нипочем горы. А вот на Серебрянке мало что изменилось.
Берега ее заросли камышом и кустарником, во многих местах русло распалось на мелкие озера и болотца. Это уже была не река. Серебрянка умирала. Как у обреченного больного, у нее, казалось, не было шансов выжить. Конец можно лишь отодвинуть, но не предотвратить.
Он узнал, что километрах в сорока выше по течению речку перегородили плотиной, и теперь вся Серебрянка на голодном водном пайке у водохранилища: захотят — казнят, захотят — помилуют. И вот тогда Скурлатов кинулся спасать реку, ездил в район и в область, звонил на службу в Москву… И как только он начал действовать, сразу пришла профессиональная уверенность. С болезнью надо бороться, даже безнадежно больных лечат.
Уезжал он из Перелаз с твердым намерением через год вновь приехать сюда и заняться тем же…
И были еще три отпуска, проведенных в родной деревне, и новые хлопоты в районных и областных инстанциях о прекращении вредных сбросов в Серебрянку. Нелегкими эти годы были для Скурлатова и в Москве: он перешел на новую работу, принял «архитектурный памятник», пришлось заново налаживать дело, и он его наладил, да вот приключилось то, что с ним случалось через каждые три-четыре года…
Сейчас он едет в Перелазы только на неделю, а остаток отпуска проведет в теплых краях, у моря.
Вспомнились слова жены, которые она сказала Скурлатову сегодня, перед отъездом.
— Мария Яковлевна просила, чтобы ты не связывался там со своею рекою… — Нина еще что-то
