Диссертации были скорее данью моде, чем их внутренней потребностью, и они оба понимали это. В ту пору жена еще не утратила спасительного чувства юмора, и когда он говорил ей: «Какая, к черту, здесь может быть наука? Глупостями занялись. Лучше рожай второго ребенка!» — она весело отвечала: «Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан».

И все шло своим чередом: у них была цель. Перед супругами, как свиток, развертывалась дорога их жизни. Скурлатов стал заведующим отделением, потом главврачом. Через три года его перевели в областную больницу, где он принял новый хирургический корпус на шестьсот коек…

А еще через четыре года вернулись в Москву — как говорила жена — «на белом коне». Григория Ивановича взяли в Министерство здравоохранения. Чего же больше? Служить бы ему там, карьеру делать, да не приноровился он к кабинетной размеренности, хотя и тут у него дела шли неплохо. Работать он умеет. Если берется за дело, то кровь из носа, а доведет его до конца. Начальство ценит таких, и за четыре года Григорий Иванович выбился в группу ведущих специалистов.

Нина стала приглашать в дом на праздники и дни рождения «нужных людей».

— У тебя, Григорий, все идет хорошо, — шептала она мужу, когда расходились гости. — Петр Семенович хвалит тебя: способный, обязательный… Но не будь же такой букой! Не демонстрируй свою независимость.

— Это Петр Семенович советовал?

— Нет! — резко отвечала жена. — Это говорю тебе я. Если не можешь по-другому, держи свою гордость при себе. Ведь ты же не мальчик и должен наконец понять: без протекции не проживешь. — И, сменив гнев на милость, уже примиряюще добавляла: — Перед кем-то обязательно надо склонить голову, Григорий. Посмотри, сколько людей над тобою. Ну разве в одиночку можно пробиться?

Нина говорила спокойно, рассудительно, словно уговаривала сама себя, а в Григории Ивановиче все переворачивалось, и он кричал:

— Служат не личностям, а делу! И запомни, я уже давно сделал выбор…

— Конечно, конечно, — спешила успокоить его жена. — Конечно, делу. — И она интонацией подчеркивала любимое Григорием слово. — За это тебя и ценят. Но не отсохнет у тебя язык, если ты скажешь Петру Семеновичу доброе слово. С его умом, опытом, связями…

— А мне противно…

— Ну и дурак…

Так или приблизительно так кончались его летучие стычки с женой.

Но не только эти разговоры выбивали его из привычной колеи. За годы работы в министерстве ему все очевиднее становилась истина: чем дальше человек от живого и конкретного дела, тем больше он тратит сил и духовной энергии на дипломатию в общении с людьми в коллективе. А по этой части у Григория Ивановича Скурлатова не было и проблеска способностей. Он считал, что за человека говорит его дело и то, как он его, это дело, делает.

Однако живое дело далеко от него, а дипломатия рядом… Нет, не для него все это. Он хирург, и ему тридцать шесть. Надо определиться. И он вновь повернул свою жизнь — круто, как тогда, перед поездкой на Урал, — вернулся к живому делу, повел хирургию в одной из московских больниц. И вновь никто не понял его, а жена, не удержав мужа от этого «безрассудства», махнула рукой.

— Поступай, как хочешь, только не ной, когда скатишься еще ниже…

— Куда и почему ниже? — возразил он. — Я вернулся к своему делу, и что может быть выше этого?

— Блаженный! — кричала Нина. — У тебя же семья!

И опять вспыхивала ссора, и были в ее словах и досада и злость, и она говорила, что он заживо хоронит себя, а при его уме и таланте нормальные люди… Он отшучивался.

— Тебя обошли твои же друзья, — пыталась побольнее задеть Скурлатова жена. — Обошли даже те, о ком в институте и слышно не было. Что же ты с нуля начинаешь?

А Григорию Ивановичу было просто интересно работать, он будто помолодел, к нему словно вернулись те двадцать пять лет, с которыми когда-то уезжал на Урал. Однако при нем теперь было то, чего он не имел тогда: профессиональный опыт и знание жизни, которые очень пригодились ему на новом месте. Хирургическое отделение оказалось слабеньким — ни кадров приличных, ни оборудования. Главный врач клиницист, у него свои заботы, и пришлось Григорию Ивановичу самому засучить рукава.

Уже через полгода он восстановил утраченную за время сидения в Минздраве «спортивную» форму и делал сложнейшие операции. Его приглашали на консилиумы и операции в другие города. Набрал молодых ребят. С ними хоть и хлопотно, но видишь, как дело движется и ты в центре его, а не на обочине. И даже Нина, кажется, успокоилась. «Раз нравится тянуть лямку — тяни»!

Дочка кончала девятый класс, впереди десятый — и, конечно, в медицинский институт, по стопам родителей, Сомнений нет: репетиторы по химии, физике… Девочка способная, в маму, но…

И вдруг этот срыв. Не так обошелся с высокопоставленным больным, подселил к нему в отдельную палату двух тяжелых, после операции… Скандал.

Спасать положение кинулись друзья, однокашники по институту. Они уже оттуда, с высоты своего служебного положения, протягивали Скурлатову руку. Конечно, все организовала Нина — забила тревогу, собрала друзей… Решено было вывести «талантливого Скурлатова» (так звали его в институте) из-под удара, удалив его на почтительное расстояние от разгневанного начальства. Таким безопасным местом единодушно сочли небольшой подмосковный санаторий, где проходят реабилитацию послеоперационные больные одной ведомственной больницы. Санаторий на сотню коек, разместившийся в бывшей барской усадьбе, порядком обветшавшей и запущенной, хотя и охраняемой как памятник архитектуры.

Григорий Иванович оставил за собою один операционный день в неделю в той московской больнице, где он проработал три года, и принял «памятник архитектуры».

Переходя на новую работу, Скурлатов не без удивления заметил, что его служба проходит странными скачущими циклами. После окончания института он проработал в клинике родного Первого медицинского три года и уехал на Урал. В районной больнице на Урале тоже три года, и оказался в Свердловске. Там уже работал четыре. В Минздраве тоже четыре. В хирургии московской больницы три года… И вот теперь в санатории Скурлатов дорабатывает четвертый год… Неужели это последний? Думал, что уже проскочил роковой рубеж, да и нет никакой закономерности, но именно к концу четвертого года начались неприятности… Почему но прошествии именно такого срока он попадает в полосу «аварий»?

А ведь он многое здесь сделал. Выбил деньги на реставрацию здания и почти закончил ремонт главного корпуса.