Корней повернул голову, глядя на Самарского вроде как выжидающе…

Как-то так случилось, что на душе внезапно стало спокойно до омертвения. Выпустил пар. Сорвался. Добился. Пришел — херанул. И отпустило.

Конечно же, на время. Конечно же, не окончательно. Но когда-то ведь и окончательно должно… Наверное…

Высоцкому было совершенно все равно, что сделает Самарский. В идеале, естественно, чтобы ушел, оставив его самого, но не сложилось.

Яр прошел по кабинету до все той же стены в разрухе.

Остановился рядом, не волнуюсь из-за хруста стекла под ногами, стал бродить взглядом по уцелевшим, местами покосившимся… Делал это молча, держа руки в карманах брюк, думая о чем-то своем, вероятно…

И Корнею тоже давая думать. Сидя на диване, прокручивая мячик, глядя перед собой в пространство…

— Что ты делать будешь? — Ярослав задал внезапный вопрос, повернув голову, Корней только плечами пожал, даже взглядом не мазнув.

— Понятия не имею. Сдыхать, скорее всего. Медленно.

Ответил безразлично. Действительно просто констатируя, не испытывая из-за этого сожаления. По сути, все три недели и сдыхал. В Лондоне чуть медленнее, по возвращению — быстрее. Хоть в чем-то динамика была положительной.

И умом же понимал, что не надо было позволять себе вот так с ней сейчас… Жестко. До слез опять. Не надо. Хочет время — дать время. Ей может понадобиться больше, чем кому-то другому. Но как с собственным отчаяньем-то справиться?

Правду ведь когда-то говорил. Он не умеет с болью жить. Не научился. И учиться не хочет. Хочет Аню рядом. Чтобы, как раньше. Чтобы спокойно. Тревожно, но все равно спокойно. Ругать ее. Вычитывать. Сердцем замирать, когда смотрит своими глазищами.

Корней моргнул, наконец-то глянул на шефа, который все это время смотрел на него. Будто с жалостью даже… Будто понимая…

Усмехнулся, произнося:

— Устал… Немножечко… — сжал мячик со всей силой, положил рядом на диване, откинулся, закрыл глаза, вжал сложенные замком пальцы в лоб…

Действительно устал так, что сил больше нет. Бороться и с ней, и с собой. Может пора принять? Может вот сегодня — та самая точка невозврата? Она не хочет. Она боится. Она не способна простить.

Он тоже не простил бы, наверное.

— Я уволиться думаю, Ярослав… — Корней сказал, на сей раз глядя уже в потолок. — Не вывожу, по-моему.

Думал не то, чтобы долго, но озвучивать не собирался, пока окончательно не решит. Потому что… Это тоже об истериках. А значит, не о нем. Но сейчас произнес… И не пожалел. Почему бы не пойти тем же путем, каким пошла Аня? Она все нахрен рушит — он тоже может. Да и… Он уйдет — она сможет остаться. Хотя бы в переход свой вонючий не попрется опять.

— Из-за девочки? — Самарский не бросился убеждать. Спросил спокойно. Даже ответ вряд ли ждал.

Корней же снова закрыл глаза, сглотнул. Себе ответил. Конечно, из-за девочки. Он же не железный. Видеть и понимать, что никогда больше… Не взглянет тепло, к себе не подпустит. Что если у них когда-то что-то случится — чисто потому, что он не сдержится, поведет себя, как урод, а она остановить не сможет или не захочет сразу. А дальше станет еще хуже…

Что надо наконец-то взять мусорные мешки и вещи упаковать. И вывезти к херам. К бабушке. Пусть разбираются… Ланцовы.

— Я не подпишу, Корней. Отпуск возьми. Дома побудь, съезди куда-то… Вернешься — поговорим. На тебя смотреть страшно. Тебе надо переключиться.

— Переключиться…

Корней не спорил. Повторил, пробуя слово на языке. Понимая, что он был бы не против. Только бы тумблер найти. Она вот нашла как-то. Качественно стерву включила. Только с ним вряд ли поделится секретом.

— Анька решила уволиться. В понедельник не выйдет уже. Съехала от меня. К бабушке не вернулась. Где живет — неясно. Зная ее, может и на вокзале ночевать. Отчаянная. Я понятия не имею, что со всем этим делать. Как ее заставить… В себя прийти. Ко мне вернуться. У нее жестокая мать. Она взяла деньги, которые я ей предложил, чтобы не лезла к Ане. Хотя бы какое-то время. Аня узнала. Для нее это слишком. Я понимаю… Но я так, сука, боюсь, что она теперь ее использует… Так, сука, боюсь… И сделать ничего не могу. Уже сделал… Через жопу все. Мне руку себе отрезать легче, наверное, чем ее отпустить. Не могу. Вообще не могу…

Корней говорил, прекрасно понимая, что для Самарского все это — лишняя информация. Не нужная. Не интересная. Да и ответить ему скорее всего нечего. Он же не знает… Да и посрать ему…

Всем посрать.

Мамашке этой тоже.

Мамашке посрать, а они друг друга потеряли…

— Езжай домой, Корней. Ты не всесилен. Ты не заставишь. Позволь ей самой решить.

Самарский сказал, Высоцкий несколько секунд смотрел все так же — в потолок, прокручивая, а потом выдохнул, закрывая глаза, вжимая пальцы в лоб сильнее…

«Позволь ей самой решить» — это слоган его безнадеги.

Потому что, к сожалению, она уже все решила, кажется.