фраз, каждый из тезисов, которые до нас дошли. Это жемчужины, и большинство этих тезисов пересказаны либо их противниками, либо людьми, которые их расслышали, но не поняли. То есть приходится очищать и восстанавливать с огромным напряжением ума и творческого воображения первоначальную интенцию этих людей.

Тем более что они писали очень «закрытым языком», и очень многие вещи, которые они говорили, строя свои конструкции, на самом деле имеют непостижимое для современного человека значение и наполнение, – особенно воспитанного в рационально-философской школе. То есть подразумевания, которые были у гностиков в те времена, фундаментально связаны с языком, который сегодня в значительной степени утрачен. Потому что язык – это не только словесная оболочка, не только словарный перевод, который можно, взяв словарь, допустим, древнегреческого языка, получить, но это ещё и такое семантическое интуитивное поле, которое гораздо важнее, чем переводимое зернышко. Скажем, переводимое зернышко («стол» – table) – это пять процентов, а девяносто пять процентов – это некое интуитивное подразумевание, символико-интуитивный посыл, который кроется за этим прямым переводом. Поэтому, когда мы знакомимся с авторами, писавшими более чем двести, триста лет назад, есть очень большой риск того, что мы просто не ощущаем, не чувствуем тех значений, которые испытывали при восприятии этого текста современники.

Я поставил перед собой задачу (но эта задача в рамках очень короткого доклада, конечно, будет очень ограниченно реализована) коснуться тех импульсов и их оформления, которые стоят за гностическим инстинктом. Как врождённая воля гностика – а она совершенно определённо врождённая, – каким образом она вторгается в ту матрицу, которую неизбежно гностик получает из внешних цивилизаций? То есть он рождается как обычный человек и получает некую модель мышления, некую модель терминологических значений, и он имеет дело с таким чуждым ему плотным миром смыслов, который он ощущает враждебным себе и который надо взорвать. Не у всякого хватает, скажем так, и энергии (поскольку это особая энергия – энергия мысли), и мыслительного аппарата для того, чтобы произвести необходимую переделку, перекройку такого внутреннего интеллектуального космоса и добиться осуществления той мотивации, которой человека подвигает на поход против всего того, что есть как будто бы само собой разумеющееся и должное.

Естественно, вы понимаете, что когда человек начинает оспаривать то, что ему навязано в качестве матрицы сущего, должного, реального, то он вынужден пользоваться аппаратами, логическими связями, значениями, которые он опять-таки усвоил извне. Потому что если он создаст на пустом месте абсолютно собственную лексику, абсолютно собственную логику, абсолютно собственные связи смыслов, то он рискует просто оказаться в дурдоме. И как минимум, собственно, он будет не понятен даже ближайшим ученикам, потому что будет просто пропасть коммуникативная. Поэтому здесь необходимо решить колоссальную задачу. С одной стороны, воспользоваться тем аппаратом, который доступен для его избранного окружения, – конечно, избранного. Но оно также находится в такой же ситуации, как он: они тоже погружены в эту матрицу. И хорошо, если есть некая школа, есть некий уже созданный, пусть маргинальный, но тем не менее инструментарий, который можно использовать как общую площадку. Но ведь его может и не быть.

И вот я хотел бы поставить вопрос о том, что это за импульсы и как они преломляются в реальной жизни. Дело в том, что, если идти к сути вещей, то человека, рождённого быть гностиком, жжёт внутри его души жажда величия. Естественно, величия не собственного, хотя он может сказать о себе «мы люди, вы свиньи», – естественно, величия не такого, от которого мог бы получить некоторую конкретную персональную экзистенциальную выгоду. Его интересует величие в чистом виде. Его интересует такое абсолютное величие, которое за пределами всяких границ и сравнений, которое ломает саму идею величия, которое ломает саму линейку, которой меряется величие. Его интересует взорвать то, что является ничтожным, а ничтожным для него является всё, с чем соприкасается он как «экзистенциальная монада».

На самом деле, конечно же, отправной точкой для гностика является ощущение того, что единственно чистым, с чем он сам удостаивает работать в нём и что он берёт как пример того, к чему он хочет прийти, является его собственное свидетельствующее сознание. Это свидетельствующее сознание внутри него горит как пожар, который требует этого выхода, этой реализации, этого посвящения, трансформационного перехода в это нестерпимое и находящееся за пределами всего величие. И, естественно, выводом из этого конфликта является дуализм. Дуализм сознания и Бытия. То есть разрыв между Бытием и сознанием. С одной стороны, есть сущее, а с другой – эта сверкающая точка внутри него, которая представляет собой некий завет, некий задел, некое семя этого величия, которое не реализовано в этом семени, не реализовано в этой светящейся точке, в этом пламени «я», тайного «я», которое горит и требует от него реализации в некоем визионе, который сметает, уничтожает просто ту реальность, которая обычно воспринимается органами чувств, обрабатывается понятийным аппаратом и так далее.

И, естественно, первый выход, который гностик имеет на этом конфликте, – это то, что нужно начинать мыслить Великое как свободное от загрязнения сущим. Но что такое сущее? Ведь нужно же понять, в чём качество этого сущего, которое грязнит и пятнает. То есть если мы говорим о «высшем», о высшей реальности, о той, которая содержит в себе нестерпимое и за пределами всякого сравнения величие, если мы говорим о нём, что оно – не сущее, то мы должны знать, что такое сущее.

Естественно, что это сущее не является тем бытием материальным, которое для нас всех являет пример предъявленного нам наличия, потому что такое сущее было бы слишком ничтожным как отправная точка, как отправная площадка. Какой смысл говорить о том, что наш материальный мир является примером «бытия», в то время как гностик стремится расширить концепцию «бытия» настолько, чтобы отталкивание от него действительно бы дало великий эффект? То есть он должен видеть это «бытие» как Бытие, охватывающее как можно больше всего, для того чтобы слова о том, что «это – вне Бытия», что это – «не сущее», действительно были дорогой к абсолютному сверкающему чистому величию вне величия, за пределами Великого. То есть Великое должно быть включено в Бытие, потому что в Бытие включено всё, что подлежит сравнению. Всё, что подлежит сравнению, оно внутри. То есть и нестерпимо грандиозные перспективы абсолютно альтернативного всему тому, что находится здесь и теперь, – они тоже в Бытии. Вот здесь начинаются ощущения гностиком того, что такое сущее.

Сущее – это конгломерат всех планов, перспектив, реальностей и так далее, к чему может быть приставлен, условно говоря, предикат «есть». Но этот предикат «есть» работает не сам по