налезающие один на другой зубы, блеск слюны, мертвенный взгляд и этот запах — источаемый его порами и темной ямой рта. Это запах гнилого сердца, что он носит внутри.

— Иди сюда, — говорит он и тянет мою руку в открытое окно, заставляя приблизиться. Кровь снова течет по ногам. А потом он целует меня: хватает за лицо и засовывает язык мне в рот. — Ты только помни, что я выбрал тебя, — шепчет он. — Я мог бы взять любую, Крошка, но хочу тебя. Ты мне нужна. А я нужен тебе. — Он целует мне руку. — Позаботься о нашем малыше, — говорит он, улыбаясь своей ужасной улыбкой.

Я смотрю, как он исчезает в ночи.

Мое воображение рисует, как ночь тянется к нему, будто ужасная клешня, и сминает в своей хватке. Или как под ним расступается земля, поглотив его и вновь сомкнувшись над головой. Или как шальная пуля находит путь к его гнилому сердцу или голове, пока он идет по улице, улыбаясь своей жуткой улыбкой, воображая нашу с ним жизнь.

Его вкус все еще у меня на языке, мое тело ощущает его прикосновения. Рот наполняется горечью, и я блюю, не успевая дотянуться до полотенца у кровати. Так что я просто вытираю им рот и бросаю на лужицу рвоты.

Я знаю, что мне надо бы в туалет, сменить прокладку. Знаю, что должна убрать блевотину, а еще, наверное, позвать мать, потому что меня трясет и я сильно вспотела.

Но я просто снова ложусь в постель, радуясь, что из-за рвоты не чувствую больше его вкуса.

Я стараюсь не плакать, пока из меня вытекают кровь, молоко и жизнь.

«Вот бы все вытекло, — думаю я. — И вот бы я умерла этой ночью».

Пульга

 Кажется, мы с Чико проводим в комнате вечность. Но и ее недостаточно, чтобы выбросить из головы все, что мы видели.

— Когда мою мамиту били, она выглядела так же? — шепчет Чико в темноте нашей почти пустой комнаты. Вентилятор на длинной ножке крутится между моей кроватью и его тонким матрасом, лежащим на кафельном полу.

Я глубоко вздыхаю, сосредотачиваясь на тенях от коробок, где лежит наша одежда, с тех пор как Чико перебрался сюда и нам пришлось продать платяной шкаф, чтобы купить ему матрас. Это было больше двух лет назад.

Вентилятор гоняет горячий воздух по душной комнате.

— Пульга? — В его голосе слышатся слезы.

— Нет, — отвечаю я наконец. Честно. — У твоей мамиты был умиротворенный вид. — Последняя часть — вранье. Вынужденное.

— Я думал… ты вроде говорил, что было много крови, — шепчет Чико. — Вокруг мамиты.

— Да, — подтверждаю я, — но по-другому. Она так не выглядела.

Я слышу, как он глубоко вздыхает, а потом выпускает из легких воздух. А я про себя договариваю до конца, на этот раз — правду: «Она выглядела хуже, Чико. Как монстр из тех, что появляются в твоих самых жутких кошмарах, а потом преследуют весь остаток жизни. Если бы ты ее увидел, то никогда бы не сумел забыть. Зато мог бы забыть, как твоя мамита выглядела на самом деле. И с какой любовью смотрела на тебя тогда в автобусе, перед тем как мы приехали на рынок в последний час ее жизни».

Мне было тринадцать, Чико — одиннадцать, и мы дружили уже целый год. В тот день вместе поехали на рынок в маленьком белом автобусе. Его мамита дала нам денег на оршад[11], и мы побежали к торговке, которая его продавала. День был очень жаркий, я помню, как щурился от оранжевого солнечного света, когда, наклонив чашку, пил холодный рисово-молочный напиток. Рот наполняла сладость. А потом мы услышали громкий хлопок.

Кто-то закричал, кто-то взвизгнул — и мимо нас промчался мотороллер. Мы с Чико сперва посмотрели ему вслед, а потом — туда, откуда он приехал. В тот день на рынке было много народу, и нам пришлось лавировать среди людей. В тринадцать лет я был все такой же мелкий, как в десять, и мне легче было пробираться сквозь толпу. Поэтому я увидел ее первым.

Мама Чико лежала посреди дороги, кровь пропитала ее белую блузку, расшитую красными и розовыми розами. Одинокая белая луковица выкатилась из ее зеленой авоськи и лежала рядом с длинной полосатой юбкой, которая задралась теперь почти до бедер, обнажив забрызганные кровью маленькие смуглые ноги.

Сандалии валялись с другой стороны, обнажив запыленные ступни.

— Пульга! — звал меня Чико.

Я повернулся и бросился обратно. Я очень старался заслонить от него то, что увидел.

— Не смотри! — орал я. Ничего другого в голову не приходило. — Не смотри! Не смотри! Не смотри!

— Что там? — спросил он, пытаясь пробраться мимо меня и остальных людей.

— Нет! — крикнул я и заплакал.

Но он меня не слушался. А я не мог позволить, чтобы он узнал о случившемся от кого-то еще.

— Там твоя мамита, Чико.

Краски покинули его лицо. А потом кто-то, я не знаю кто, помог мне оттащить его назад. Чико пытался пробиться к матери, он колотил меня и звал ее. Его рот был так близко к моему уху, что мне казалось, у меня вот-вот лопнет барабанная перепонка. Но мы тащили его назад. И я твердил: «Нет, не смотри». После этого в первый и в последний раз за все эти годы Чико не разговаривал со мной целую неделю.

— Ты не дал мне попрощаться с мамитой, — сказал он, когда наконец-то заговорил. — Я не смог прошептать ей «до свидания», и она не услышала, как я ее люблю. Ты не дал мне с ней проститься. — Слова звучали сдавленно, прерываясь всхлипываниями.

— Прости… — вот и все, что я смог ему ответить.

Как можно было сказать, что мамита все равно не услышала бы его слов? Потому что он просто не сумел бы их выговорить, увидев то, что видел я. С уст Чико мог бы сорваться лишь крик, и именно это услышала бы его мама.

Нет, нельзя было, чтобы он увидел ее такой. Я не мог допустить, чтобы эта картина преследовала его всю оставшуюся жизнь — пустые глаза, устремленные в небо, белки которых стали еще ярче на фоне окровавленного лица. Иногда я просыпаюсь от кошмара, в котором вижу ее и слышу отчаянные крики Чико, пусть он и спит на своем матрасе в метре от меня.

Неделя шла за неделей, полиция ничего не делала. Кто убил мамиту Чико, так и осталось неизвестным, она стала просто еще одним