– Вот и хорошо, – Изиса ободрительно сжала руку дочери. – Не беспокойся, Дьявол – это не то, что ты думаешь. Посмотри… – она протянула руку и перевернула остальные две карты.

Все еще шмыгая носом, девочка поглядела на карты из-под руки матери.

Шестерка Кубков – мама-русалка с сыном, протягивающим матери вазу, полную цветов и звезд. Эта карта немного успокоила Лиану, но карта Башня показалась ей еще более жуткой, чем карта Дьявол, – на этой картинке дул серый ветер, на фоне которого стояла разрушающаяся каменная башня, а из ее окон падали мужчина и женщина, летящие в объятия смерти.

Лиана почувствовала, как мама сильно напряглась. Хотя Изиса ничего не сказала ни тогда, ни многим после, девочка поняла, что ее страхи подтверждаются. Даже после того, как ее мама убрала карты обратно в шкатулку и сменила тему, Лиана чувствовала необъяснимую тревогу, которая продолжала висеть в воздухе еще много дней.

На протяжение следующей недели дочурка несколько раз заходила в мамину спальню. Она старательно тасовала колоду карт снова и снова, затем вынимала из нее три карты. Но сколько Лиана ни перетасовывала колоду, эти три изображения оставались одними и теми же. Каждый раз. Иногда они выпадали в ином порядке, но история, которую они рассказывали, всегда оставалась одной и той же.

Беа

– Я не хочу.

– Давай, давай, – сказала ее mama. – Не будь такой трусихой.

– Я не трусиха, – возразила Беа, – просто не хочу.

Клео со вздохом подняла камень и ударила им по улитке, ее дочка вздрогнула. Женщина убрала камень и показала раздавленные останки – расколотую ракушку и мягкое тельце улитки, растекшееся кашицей по каменной плите.

Беа хотелось попросить у улитки прощения, ведь та ничем не заслужила такого безжалостного обращения. Она была принесена в жертву ради тренировки, ради того, чтобы преподать девочке урок бездушия.

– Не будь такой слабохарактерной, nina, – сказала Клео, убрав с лица длинные волосы. – Ese es el punt[13]. Мы делаем это не без причин, тебе надо закалить характер. Если ты не способна раздавить улитку, то как ты сможешь убить оленя или мужчину? Как подготовишься к тому, что будет?

Беа кивнула. Она знала, что будет – это было излюбленной темой ее матери, о которой та могла рассуждать часами, – и ей не хотелось снова об этом говорить. Интересно, подумала она, что сказала бы abuela[14], которая так любит обнимать и кормить ее, о том, как внучка провела воскресенье? А что бы сказали ее друзья? Вряд ли когда мисс Эванс спросит учеников своего класса, как они провели выходные, кто-то из однокашников Беа расскажет о жестоких убийствах моллюсков. Почему ее mama не могла вместо этого сводить дочь за покупками в универмаг Селфриджиз, как mama Люси Саммер? Или отдать на уроки балета, как mama Ники Челлис?

Клео совершенно точно нельзя доверить ни того ни другого. Если запустить ее в универмаг, то она в очередной раз начнет разыгрывать спектакль с участием произвольно выбранных пар, каждый раз притворяясь, что у нее роман либо с ним, либо с ней, дабы разлучить влюбленную пару, из-за чего будет выставлена за дверь охраной магазина. Женщину также перестали пускать на уроки балета, чтобы не давать ей отпускать громкие комментарии по поводу похотливых взглядов мужчин и подавления женщинами своих чувств. Беа убедилась в этом лично, когда в возрасте пяти лет наконец упросила mama сводить ее на уроки балета, а та начала раздавать матерям других детей экземпляры своей ироничной книги о работе над собой, озаглавленной «Как с помощью ненависти к себе довести себя до шестого размера»[15] и напечатанной маленьким издательством феминистского толка.

– Ты воображаешь, что сострадание – это добродетель, – сказала Клео, – но это не так. Как ты думаешь, уцелеют сострадающие люди в войне или же их истребят те, кто безжалостен и готов резать другим глотки ? ?Entiendes?[16] У животных не бывает сострадания – природа кровава, не забывай.

– Si, Mama[17], — ответила Беа, посмотрев на мертвую кашицеобразную улитку. – Но зачем мне вести войну? Почему я не могу просто жить, как другие люди…

Резкие ястребиные черты ее матери сделались еще резче, и она устремила на дочь свирепый взгляд.

– Потому что ты, слава Дьяволу, не такая, как все. Ты родилась, имея способности и силу, которых нет у простых смертных. И как же ты используешь свои таланты? Растратишь их впустую? Или поможешь своему отцу в осуществлении его великой миссии по очищению человеческой расы? – Клео отдала камень Беа. – Давай, nina, хватит артачиться.

Девочка занесла камень над следующей жертвой, слишком медленно ползущей к свободе по каменным плитам террасы. За улиткой тянулся все удлиняющийся мокрый след.

– !Por amor al… demonio![18] – Клео протянула руку и ущипнула дочь за подбородок. – Мы будем торчать здесь, пока ты не сделаешь это, хоть весь день, так что давай, бей.

– Ой, больно. – Беа дернулась от боли.

Мать сжала ее подбородок еще сильнее.

– Я делаю это ради твоего же блага. Поверь мне, тебе никак нельзя быть неготовой, когда настанет пора Выбора.

Дочка стиснула зубы, сердито глядя на свою mama, наполовину испанку, наполовину колумбийку, и думая о том, как обманчива ее красота, – никто не смог бы догадаться, какая жестокость таится под этим прекрасным обличьем.

– Я не всегда буду рядом, чтобы защищать тебя, nina. – Клео отпустила подбородок дочери. – Тебе придется самой сражаться за свою жизнь, поэтому и надо закалить свое сердце уже сейчас.

– Я по-прежнему не понимаю, почему я должна убивать людей? – сказала Беа. – Какой в этом смысл? Если мы дочери нашего отца, а они его же солдаты, почему он заставляет нас убивать друг друга? Я не…

Мать небрежно махнула рукой, как будто все эти убийства – и дочерей, и солдат – не имели никакого значения.

– Потому что он хочет, чтобы в его армии остались только самые сильные. Это испытание, что-то вроде собеседования при приеме на работу. Entiendes?

Беа кивнула. Не потому, что поняла, а потому что ее уже тошнило от всех этих россказней и не хотелось выслушивать их снова. Она желала поскорее стать взрослой и самой выбирать, какая у нее будет жизнь. Именно поэтому, несмотря на все запугивания ее mama, девочка ждала своего восемнадцатилетия с таким нетерпением, с каким заключенный ждет условно-досрочного освобождения из тюрьмы.