жизнь будет отдана одному: помочь бесконечно дорогой родине сбросить ярмо большевизма. У меня будут силы, я накоплю их, у меня будут союзники, я найду их.

Мы шли и молчали. Я проводил Юрия Николаевича до отеля, но перед тем, как мы пожали друг другу руки, он задал вопрос, который меня насторожил:

— Если честно, Павел Александрович, не жалеете?

— О чем? — не понял я.

— Об отъезде.

— Я запретил себе думать об этом. Но если честно — нет, не жалею и не пожалею никогда.

Он вскинул на меня глаза и, как показалось, пожал руку не так крепко, как делал это раньше.

Вернувшись домой, я вышел на балкон покурить. Занимался день; на решетчатых перилах застекленного балкона маленький сноровистый и трудолюбивый паучок, неведомо каким образом доживший до зимы, ткал свою пряжу. Я залюбовался его работой: кружочек за кружочком выводил он искуснейшую свою западню. Я подумал, что надо будет попросить хозяйку не трогать паутину. Но вечером застал нашу жердеобразную молчаливую хозяйку-чистюлю с тряпкой в руках. На перилах не было и следа паутины. Я пожалел паучка и не без радости увидел следующим утром, что он снова принялся за свою работу.

Ему не дано другого.

Как и мне.

Пусть жизнь заставит меня пять, десять, пятнадцать раз все начинать заново. Я начну!

Река Тверца и река Стырь помогли мне когда-то поверить в себя. Да укрепится моя воля на берегах Святого Лаврентия!

Я никогда не был злобным человеком, но во мне вскипает жгучая злоба, когда я думаю о своих товарищах по фронту, начавших служить большевикам. Среди них, увы, и бывший генерал Брусилов. Забыть о нем на веки вечные!»

ГЛАВА III

Собираясь в Монреаль, Юрий Николаевич Чиник был движим желанием помочь Болдиным на первых трудных порах вхождения в новую жизнь, привыкания и обустройства.

Он не понимал поступка Болдина, говорил себе: знать, произошло нечто, не доступное воображению, заставившее бросить родину. Не пристало самому расспрашивать, захочет, расскажет сам. А не захочет... Павел Александрович человек обстоятельный и неторопливый в поступках. Знать, была гиря немыслимой тяжести, которая легла на чашу весов и перетянула другую чашу, где все самое дорогое для человека — вся прошлая его жизнь, все привязанности, привычки, горести и радости.

Когда первый раз после долгих лет разлуки увидел Юрий Николаевич Ксению, поцеловал ее, уловил такой знакомый запах волос (однажды давно почудилось ему, что пахнут они грибами, и сейчас подивился точности своего детского сравнения) — сердце его забилось учащенно, он перенесся мысленно в отчий дом, в Торжок, столько нахлынуло дорогих воспоминаний, что он почувствовал вдруг спазм в горле. А Болдин — бесстрашный и благородный Болдин, видно, и на него нахлынуло, отвернулся к окну, чтобы не выдать своего волнения. Есть великая справедливость под этими небесами: ни один честный, продиктованный сердцем поступок не остается бесследным, он родит ответный отзвук... Тогда, на Тверце, и думать не мог маленький Болдин, что сделает для него в чужой стране спасенный им, повзрослевший и успевший так много повидать на своем веку Юра Чиник.

Спасибо небесам, что они дали такую возможность. Он не пожалеет себя, он будет работать больше, теперь на его плечах — забота не только об одной своей семье.

Так думал Чиник в первую свою монреальскую ночь.

За окном плясала, подвывая, снежная метель, ошалело метались в разные стороны большие неприкаянные снежинки... они застилали гору Джонсона и проспект, начинающийся у ее основания. Они застилали от Чиника весь мир, словно для того, чтобы он мог остаться один на один со своими мыслями.

Ему было тепло и хорошо.

На третий или на четвертый день он засиделся у Болдиных. Ксения приготовила крепкий турецкий кофе и, пока мужчины, запивая им коньяк, вели неторопливую беседу, к которой располагала непрекращавшаяся третьи сутки метель (Чинику не хотелось покидать теплый дом, и он, пока позволяло приличие, не спешил прощаться), подсела к пианино.

— Спой, женушка, нам,— попросил слегка захмелевший Болдин, попросил, не догадываясь, чем обернется его просьба.— А мы тебе подпоем, как бывало...

Когда-то давно в старом мирном добром Торжке они устраивали музыкальные вечера. У Ксении был чистый серебристый голос; Юрий помнил, как немец — учитель пения в женской гимназии — уговаривал родителей:

— У голубушка Ксени есть божий искр, не позволяйте ему гаситься, пусть едет Санкт-Петербург, ви никогда не пожалейт, божий искр, истинный крест.

Ксения изменилась, раздобрела. В морщинках на лбу читалось все, что испытала она за последние годы, но голос! — он остался по-прежнему чистым и молодым.

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

Запела негромко, словно не для других, для себя. Прикрыл глаза ладонью, как козырьком, Болдин. Нахлынули воспоминания, отогнал их решительно и зло.

Голос Ксении пресекся. Совладав с собой, она продолжала петь. Но голос пресекся снова. Не выдержала. Пересиливая рыдания, подошла к Болдину, обняла его...

— Пойди спать, устала небось,— холодно ответил Болдин.

Ксения привыкла к тому, что муж сразу менялся, едва приходили воспоминания о доме. Становился холодным и чужим.

— Успокойся, Ксения, не надо, пойди отдохни, а я соберусь полегоньку... До завтра,— сказал Чиник.

— Не надо ее успокаивать, Юрий Николаевич. Это стало с некоторых пор ее привычкой... потребностью, что ли... так вот, как сейчас, испортить настроение себе и другим,— будто через силу проговорил Болдин,— Мне бы пора не обращать внимания...

Непростительно бестактным показался Чинику неожиданный недружелюбный выпад Болдина, подумал: должно быть, не все так гладко в их семье, как старались они показать вчера, позавчера; ему стало жаль Ксению. Движимый братским состраданием, он произнес:

— Ты должна понимать, что Павлу Александровичу не легче, чем тебе... что судьбы не изменишь... надо смириться.

Тотчас перебил Болдин:

— Слишком многие хотели смириться с тем, что произошло в России. Им легче жить. И в России, и далеко от нее.— Колко, вызывающе посмотрел на гостя.

— Что вы хотите сказать?

— Только то, что сказал,— высокомерно бросил Болдин.— Вы вчера изволили заметить, что русская душа устала от несправедливости, и этим оправдали революцию. Вам представляется возможность посмотреть на одну из многих «справедливостей», которые принесла с собой революция. Почему я, русский, был вынужден покинуть свою страну? Мне все, слышите, все чуждо здесь.

— Но разве вы... не по своей воле?

— Да, по своей. Только по своей. И еще потому, что приехал сюда