докатились. Русские едут за спасением — куда? К кому? К туркам. Не рассказывайте, пожалуйста, никому, Павел Александрович, засмеют. Ей-ей, засмеют. Не рассказывайте. Да и сами старайтесь не слишком много об этом думать. Вообще меньше думайте о том, что было, и о том, что будет. Что мы имели и потеряли. Благородное слово: старайтесь как можно меньше думать. Вы знаете, что пришло мне в голову,— размахивая сигарой, продолжал мой собеседник.— Так, позвольте вспомнить, что я хотел сказать, боже мой, ведь я что-то собирался вспомнить. Ах да, если бы меня спросили, почему у меня сейчас хорошее настроение, я бы ответил... что мне уже больше нечего терять, мы с вами, Павел Александрович, самые счастливые люди в подлунном мире. Все, что могли потерять, мы уже потеряли. Осталось только находить. Выпьем за самых счастливых в мире людей.

Полковник полез лобызаться. Я подставил ему щеку, но он поцеловал меня в губы жирными губами. Я весь сжался, вытерся салфеткой, предварительно смочив ее остатками коньяка. Он не обратил на это внимания.

— Знаете, даже в самом большом горе есть частица счастья, надо только успеть ее найти. Не говорите, что я не помог вам найти его... Гарсон, еще коньяк! — Он щелкнул пальцами и поднял руку.— Выпьем за это чудесное Мраморное море, которое приняло нас в свои ласковые объятия, за эту страну вечных огней и, пардон, вечного беззакония.

Владимир Станиславович еще долго произносил тосты. В Константинополе его вели по трапу под руки, и все же он едва не принял ванну в своем «ласковом Мраморном море».

Он ждал меня на берегу, чтобы проститься:

— Мой вам совет — не засиживайтесь в туретчине. В Америку! Или, еще лучше, в Канаду, там много славян, Павел Александрович. Для нас с вами есть только один путь. Не Париж, не Мадрид, а Новый Свет.

Он снова полез целоваться.

Мы выбрали Канаду.

В Константинополе продали мой золотой портсигар — подарок генерала Брусилова — и Ксенино рубиновое колье, полученное в наследство от бабушки. Сосчитали капиталы и решили не мелочиться — идти в Канаду первым классом, чтобы снова почувствовать себя хоть не на долгий срок, на время плавания, людьми. Мы были молоды, довольно сносно владели английским, и еще с нами был Коленька. Он давал заряд оптимизма, который и не снился бездетному папе Семенову-Селезневскому, оставшемуся в Турции пропивать свои сбережения.

Канадские иммиграционные власти были учтивы. Нас разыскали члены «Русского фонда», помогли довольно быстро пройти пограничные и таможенные процедуры. Всюду был порядок. Нас окружали улыбающиеся люди. Мы так соскучились по порядку и по улыбкам. Это было первое и, должно быть, самое главное впечатление от Монреаля, впечатление, которому не суждено было выветриться даже за долгие годы.

Раз есть в этом мире порядок и есть люди, способные улыбаться, значит, не все так плохо, так безнадежно, как казалось совсем недавно. Значит, мы сможем показать себя, найти свое место на новой земле под этим ласковым солнцем.

Коля в пансионате для русских ребят. Его содержание оплачивает фонд.

Ксения — воспитательница в детском саду.

Я же помощник рекламного агента старой нефтеперерабатывающей компании. Ко мне относятся как к человеку, имеющему «свежесть восприятия». С самого начала появления в компании я был обязан работать и лучше и больше, чем кто-либо другой.

Через месяц после вступления в должность компанию охватила забастовка. Бастовали операторы установок, чертежники, курьеры, клерки. Не участвовали в забастовке лишь семеро русских. (Я не спешил с ними сходиться, они со мной — тоже, у нас возник как бы негласный договор.) Все остальные были вольны распоряжаться своей судьбой. С нас было довольно. Мы встали к крекингам, кульманам, взяли на себя обязанности разносчиков корреспонденции. Профессиональный союз, собиравшийся было исключить нас из своих рядов, после долгого заседания все-таки проявил великодушие. Как-никак, русские, этим сказано многое. Нас никто не назвал штрейкбрехерами. Дирекция запомнила, как повели себя русские в трудную для компании пору, и начала постепенно выделять их.

Кажется, в первый раз улыбнулся я, когда встретил Юру... Юрия Николаевича Чиника.

Он раздобрел, на его щеках появился румянец; и одежда, и манера держаться — все свидетельствовало о том, что он приноровился к этому миру, ощутил себя в нем, нашел свое место (сколько уйдет лет на это приноровление у меня?). Я не мог не оценить великодушия Юрия Николаевича... Он оставил в Сингапуре на долгий срок жену с маленьким сыном, бросил все свои дела, чтобы встретиться со мной и с Ксенией.

Ксения будто помолодела и отошла душой. Я уже не говорю о себе. Встретить такого человека в такие дни значило, как сказал бы американец, выиграть по лотерее миллион.

Тактично, так, чтобы об этом не догадывался я, Юрий Николаевич передал Ксении триста долларов. Это было целое состояние, позволявшее обзавестись многим необходимым. Мы сняли две комнаты недалеко от вокзала. На первых порах я долго не засыпал ночами, тревожимый гулом, шумом, перестуком колес проходивших поездов. Но однажды поймал себя на том, что перестал воспринимать этот шум... возможно, потому, что привык к нему, а скорее — потому, что рядом со мной до глубокой ночи сидел сердечный друг Чиник. Он рассказал о гибели «Вещего Олега», о клятве, которую потребовал от него в смертный час капитан Дурново, а еще о том, что удалось напасть на след капитана «Эссена».

Брезжил рассвет, но ни мне, ни моему гостю не хотелось спать.

— Погуляем? — предложил Юра.

— С радостью,— ответил я.

Чтобы никого не разбудить, мы вышли на цыпочках. Декабрьское утро обдало нас холодом. Подняв воротники, мы неторопливо шли по улицам медленно пробуждавшегося города. Дошли до Террасы. Утро было тихим и прозрачным, и нам хотелось посмотреть на Монреаль с высоты. На Террасе только что построили балюстраду. На бронзовых перилах ее — стрелы, направленные в стороны наиболее примечательных мест — Чэмпленского моста, пансионата «Нотр-Дам», горы Джонсона, парка Уэст-маунт. Я смотрел на эти стрелы и думал, как найти «свою стрелу», которая показала бы цель в этом чужом городе. Мне легче было бы жить, имей я такую, как Чиник, цель — разыскать врага и выпустить в него пулю... мои поступки были бы облегчены сознанием неотвратимости задуманного. Я поймал себя на том, что завидую Чинику, хотя и не понимаю, как и каким способом можно отплатить капитану «Эссена».

Мое бремя было потяжелее, хоть никому не давал я клятвы, только самому себе. Я знаю — все мое существо, вся моя