в родное, теплое, такое сильное и надежное плечо мужа, поняла — не надо по-другому. Ничего не надо. Ни платья, ни фаты, ни туфелек. Ведь это так, так… Она не могла найти для себя слов, чтобы описать чувства переполняющие ее. А еще она была благодарна мужу, за эти мгновения всепоглощающего, переполняющего сладкой истомой каждую частичку ее молодого, ненасытного тела счастья. И пусть война. Пусть! Теперь и погибнуть не страшно. Нет, оно кончено, не хочется. Хочется пожить мирно. Родить детей. Девочку и мальчика. Саша бы ходил с сыном на рыбалку, а она бы шепталась с дочкой, повязывая бантики и наряжая в красивые платья, играла бы с ней в куклы, учила хозяйству, как учила когда-то ее саму мама. Эх, скорей бы закончилась эта проклятая война! Мама, мамочка. Любимая, родная, ненаглядная ее мамулечка. Как она была рада за дочку и сколько слез за нее пролила. И с какой болью в глазах и нежеланием отпускать провожала ее утром.

Мысли бешеным круговоротом носились в голове у Насти. Она будто в тумане слушала тосты,которые говори им с Сашей, поддакивала разговорам, сквозь счастливый угар не совсем понимая, о чем они. Ей просто было хорошо и радостно. Откуда-то появился граммофон. Ах, точно, это же теперь их граммофон, подарок от ребят. Красивый. Коля Ивелич сказал — английский. Наверное, хороший. Вон как гордится, что сумел его где-то достать. Улыбающийся Назаркин уже ставит какую-то пластинку. Надо же, оказывается их особист умеет улыбаться! Никогда бы не подумала. Он всегда такой серьезный, суровый. Почти как ее Саша. Комнату наполнил голос Утесова. «Сердце, тебе не хочется покоя…»! Не хочется! Ох, как не хочется! А хочется танцевать! Только вот Сашка не танцует. Говорит, не умеет. Чудак, разве это важно. Она бы научила. А он ни в какую. Стесняется. На небольшом свободном пятаке у двери уже топтались Зинка со своим Кортоковым и Тихонов с Бершанской. Место есть, всем хватить. Чай, не в вальсе кружиться. А как хорошо бы было! Нет, надо научить мужа танцевать. Зинка обещала когда-то. Забыла, видать, со своим Коротковым. Ну и хорошо, что забыла! Нечего, сама как-нибудь справится.

— Саш, давай потанцуем? — Настя ткнула мужа локтем в бок и прыснула от смеха, в ответ на его испуганный взгляд. Коньяк как-то резко ударил в голову. Видимо, бессонная ночь сказалась. А может это и не коньяк вовсе. — Пойдем! — она подскочила и потянула Сашку из-за стола. Парень нехотя, с пунцовым лицом, поднялся, а Настя упорно тянула его туда, где толклись танцующие пары. Она сама положила его руку себе на талию, сама вложила свою руку в его горячую, обжигающую ладонь, и, ухватив его второй рукой за плечо, бесстыдно приникла к нему всем телом. Плевать! Ей можно. Она жена! Сашка неуклюже затоптался на месте, подражая Короткову и Тихонову, косясь на оставшихся за столом. Ему казалось, что над его неловкостью сейчас рассмеются, а языкатая Волкова опять выдаст что-нибудь язвительное. Но нет. Никто не смеялся. Евдокия Яковлевна задумчиво смотрела на них, а на губах ее играла легкая, немного грустная улыбка. Иевлев с Назаркиным что-то горячо обсуждали с красными разгоряченными спиртным лицами. Ида с Леной тихонько перешептывались пока к ним не подошли братья, приглашая танцевать. На пятачке сразу стало тесно. Но разве это может кого-то остановить? Пары сталкивались, перешучиваясь. Утесова сменил нелюбимый Сашкой, недавно вернувшийся на Родину Вертинский. Но сегодня даже его пафосно-трагичный голос не так раздражал. Никто не заметил, как дверь в кабинет приоткрылась, и на пороге возник Берия. Пройти, не расталкивая танцующих было невозможно, и Лаврентий Павлович так и замер в дверях, прислонившись к косяку с улыбкой на лице. Назаркин, видимо почувствовав легкий сквозняк, кинул взгляд на вход и увидел начальство. Берия жестом остановил порывающегося вскочить подчиненного, приложив палец к губам. Но было уже поздно. Вслед за Назаркиным Лаврентия Павловича увидел Ивелич и буквально тут же Стаин, мгновенно оторвавшийся от Насти и вытянувшийся по стойке смирно, одновременно командуя:

— Смирно!

— Не надо смирно, — махнул рукой Берия, входя в кабинет. Народ, при виде наркома прижался к стенкам, оставив по центру Сашку с Настей. — Я сегодня к вам просто в гости, хоть меня и не приглашали, — он укоризненно покачал головой, глядя на вспыхнувшего Стаина и зардевшуюся Настю с веселой искоркой в глазах. Неудобно получилось. Но молодые не планировали торжеств, думали просто посидеть скромно своим кругом. И откуда только узнал? Хотя, это же Берия. Доложили. Да, даже тот же Назаркин. Или Ивелич. А может и Калюжный из райотдела. — Ладно, не жмись, — он махнул рукой, — понимаю и не осуждаю. Поздравляю! — Берия подошел к Саше с Настей и, улыбнувшись, хлопнул Стаина по плечу. — И тебя, красавица, поздравляю, — он подмигнул замершей пред ним бледной Насте.

Да она испугалась. Нет, не наркома, что его бояться? Она испугалась, что Лаврентий Павлович сейчас вспомнит о разговоре, состоявшимся у них в райотделе НКВД, когда арестовали Сашу. Он тогда попросил, вернее, почти приказал, надавив на комсомольскую сознательность и чувство товарищества, сблизится с одноклассником, помочь ему. И сейчас, она испугалась, что Берия выдаст ее и Саша может подумать, что она с ним по приказу. Только, это не так! Совсем-совсем не так! Она, правда, его любит. Больше жизни любит! Но напрасно она боялась. Берия ничего не стал говорить. Он, не слушая слов благодарности за поздравления, обернувшись к двери прикрикнул:

— Сичинава!

В кабинет стремительно заскочил колоритный усатый кавказец, капитан госбезопасности с двумя позвякивающими в полной тишине стеклом, сумками, которые он не без труда водрузил на стол перед наркомом и тут же исчез. — Вино, — пояснил Берия, — хорошее. Друзья из Грузии прислали. Усахелаури. Пробная партия, — он сунул руку в сумку и достал темную бутылку без этикетки, вручив ее Назаркину, — разливайте, — скомандовал он особисту корпуса. Пока особист разливал вино, Берия снова сунул руку в сумку и вытащил оттуда богато украшенный золотом и камнями кинжал. Он на несколько сантиметров вынул его из ножен, сверкнув испещрённой узором сталью, полюбовался хищной красотой и вручил Сашке: — Совсем ты мужчиной стал, Саша. Женился вот. А какой мужчина без кинжала? — он весело подмигнул Стаину, — Держи! Этот кинжал когда-то принадлежал князю Давиду Дадиани, как и ты гвардии полковнику. Князем он был так себе, кровопийцей был, прямо говоря, — усмехнулся Берия, — а вот в оружии разбирался. На Кавказе, — он повернулся к Насте, — есть традиция. Родственники жениха дарят молодой жене золото. У нашего жениха, к сожалению, нет родственников. Но я как его непосредственный начальник, заменю их. Лаврентий Павлович каким-то картинным жестом вынул из сумки красивую шкатулку и, раскрыв ее, показал ахнувшей Насте золотой комплект: золотые с изумрудами ожерелье, браслет и серьги. — Муж у тебя самый молодой полковник в армии, того и гляди скоро генерал станет. Им уже иностранные послы с журналистами интересуются, — Берия стрельнул серьезным взглядом в Сашку, — да и сама ты самая молодая женщина Герой Светского Союза, так что готовьтесь страну представлять, — он буквально впихнул украшения ошалевшей Насте в руки. — Товарищ Сталин, тоже передавал Вам свои поздравления. Подарок от него, стоит у штаба. Потом посмотрите. А сейчас, давайте выпьем. У нас в Грузии говорят: «Если хочешь быть счастливым один день — выпей вина. Если хочешь быть счастливым два дня — пей прекрасное вино два дня. Если хочешь быть счастливым всю жизнь — уважай, цени, береги свою жену». Цените и берегите друг друга, — он поднял пододвинутый ему обычный граненый стакан и, не чинясь, протянул его над столом. Раздался приглушенный звон. — Эх, не так надо пить это вино, — с ноткой сожаления хмыкнул Берия и, не смакуя, по рабоче-крестьянски, словно водку, опрокинул содержимое в рот. — Анастасия, — обратился он к Насте, едва поставив стакан на стол, — идите, посмотрите с товарищами, подарок товарища Сталина, товарищ Сичинава вам все покажет. А нам с Александром поговорить надо.

Комната освободилась в одно мгновение, словно по волшебству. Добродушная, веселая улыбка сползла с лица Берии. Он устало откинулся на спинку стула, снял пенсне и стал протирать стекла вынутым из кармана галифе, голубым с цветочками платком. Взгляд его в это время близоруко блуждал по комнате. Наконец, убедившись, что на стеклах нет ни пятнышка, Лаврентий Павлович водрузил их на нос и тихо произнес:

— Устал я что-то, — в преддверии наступлений у его ведомства