Глава 8

Я на секунду замер. Вот и что мне делать? Как реагировать? В прошлой жизни, наткнись я в московском кабаке на какого-нибудь наглого мажора, то… Да ладно — ничего бы не сделал. Встали и ушел бы. Мерзко было бы на душе, противно, отвратительно. Но ничего бы не сделал. Слишком разные уровни, слишком разные возможности. А вот в этой жизни…

Тоже ничего бы не сделал.

Он — боярин, а я — мелкий дворянчик, по легенде. Слишком разные уровни, слишком разные возможности.

Пока я терзался чувством собственной ущербности, не зная, что сделать, Морозов все решил за меня.

Глаза боярича потемнели:

— Пошел вон отсюда, — коротко бросил он, и снова повернулся к сокольнику.

А вот теперь — точно придется встать и уйти. Это не просто слова, это — боярское Повеление. И на меня оно, конечно, не действует… Вот только знать об этом Морозову-среднему вовсе необязательно. Иначе он наверняка заинтересуется, что это за личность тут такая по Мангазее бродит, которой на Повеление чхать. Тайный сын боярский, или колдун? И любая его мысль по этому поводу — лишняя.

Стоит Морозовым узнать, кто я такой, или хотя бы просто решить, что я им мешаю — мне хана. Без вариантов. Да, я успел основательно оттоптаться по их хвостам на Москве и еще больше собираюсь попрыгать по ним здесь, в Мангазее. Но вся моя сила сейчас — в моей неприметности. В том, что меня — не знают. Пока не знают — я могу проворачивать свои дела…

Вот так размышляя, я допил пиво и двинулся к выходу, краем глаза видя, как Морозов, чуть ли не подпрыгивая, что-то предъявляет сокольнику. В пабе было пусто, как в барабане. Видимо, Морозов, как только вошел, тут же бросил Повеление, типа «Все вон!» и народ двинулся наружу, оставляя недоеденное и недопитое… а кто-то даже вещи оставил.

На улице я медленно поплелся прочь. На душе было мерзко, противно, отвратительно… И оттого, что пришлось подчиниться, и оттого, что фактически бросил сокольника на произо…

За спиной что-то грохнуло.

Я оглянулся, как раз вовремя, чтобы увидеть, как сквозь двери паба — если эту кучу обломков можно продолжать называть дверью — вылетает Морозов и, шлепнувшись оземь, катится по мостовой.

А я смотрю, сокольники — не такие уж и беззащитные ребята…

«Беззащитный» сокольник тем временем вышел на улицу, сквозь дверной проем. Еле протиснулся, сложился, как богомол, а потом развернулся… как богомол. И мерно зашагал к поднимающемуся на ноги Морозову.

Боярский сын что-то гневно — хотя и несколько визгливо — приказал ему. Раз, второй… На третий до него дошло, что царь навряд ли оставил своих слуг беззащитными перед боярской менталистикой, и он попытался ударить каким-то Словом.

Каким — не знаю, потому что сокольник его перебил, лениво бросив Воздушное Слово. Я такое тоже знаю, только мое более слабое, мой воздушный удар сравним, скорее, с легким толчком ладонью. Только и хватит, что дверь захлопнуть. А здесь Морозова снесло, как будто его мешком огрели. Он снова покатился по доскам, собирая на свой, когда-то богатый и раззолоченный, кафтан то, что оставили проезжавшие лошади и пробегавшие собаки.

Как и любой из тех, кто привык, что ему всегда подчиняются и не привык к отпору — тем более, силовому — Морозов-средний впал в истерику и что-то заорал. Я стоял достаточно далеко, поэтому не разобрал, что там он верещит, но это можно было понять и так. Кричит, что сокольнику конец, что его теперь под землей найдут, и обратно в землю закопают, что знает ли сокольник, кто его папа, и знает ли он, с кем этот самый папа знаком, и что он, его папа и эти знакомые сделают с сокольником…

Мажоры везде одинаковы.

В сторонке стояли и мялись, держа за уздечки коней, несколько человек в темно-оранжевых кафтанах. То ли свита, то ли охрана, то ли просто — прихлебатели. В отличие от Морозова, они понимали, чем им грозит попытка прыгнуть на царского сокола, поэтому в драку не лезли.

Если избиение в одну калитку можно назвать дракой.

Сокольнику надоело слушать визг, и он снова сбил боярича на землю Воздушным Словом. Потом еще раз. И еще. И еще.

Где-то разе на седьмом до Морозова таки дошло и он остался сидеть. Сокольник, шагая, как циркуль, подошел к нему и начал что-то неторопливо говорить. Что-то, наверное, очень веское, потому что боярич явственно менялся в лице. Видимо, неожиданно для себя осознал, что власть его папочки не всегда решает.

Я продолжал стоять, наблюдая за этой сценой. Приятно, что ни говори, наблюдать, как охреневшее от безнаказанности и вседозволенности получает ответку. Пусть пока не от меня — все равно приятно. К тому же — ПОКА не от меня.

Разговор закончился, Морозов встал, отряхнул колени от прилипшего… разного… бросил злобный взгляд снизу вверх на сокольника. А потом… А потом посмотрел на меня. И злобы в этом взгляде было как бы не больше.

Ой.

Я забыл. Я совсем забыл. Что чуть ли не больше тех, от кого получили по мордасам, вот такие вот вседозволенные ненавидят тех, кто стал свидетелем того, как они получили по мордасам. Похоже, я внезапно оказался в списке личных врагов Морозова-среднего…

Может, подойти к сокольнику да и познакомиться? Нет, а что? Они с Морозовым явно на ножах, а враг моего врага — мой друг. Хотя, с другой стороны — нахрена сокольнику такой друг, как я? В смысле — мелкий английский дворянчик, от которого пользы, сиречь — помощи и защиты, как от козла молока.

Пока я обдумывал внезапную мысль — опять всё решили за меня. Сокольник своими циркулями — раз-два-три — и уже оказался рядом со мной. Глядит на меня сверху вниз, о чем-то думает…

— Будь здоров, англичанин.

— И ты будь здоров, сокольник…

— Сокольник Петр Алексеев.

— Дворянин Бартоломью Крауч-младший.

И тут меня накрыло осознанием.

Высокий. Тощий. Лицо круглое. Глаза чуть навыкате, вон как уставился. И зовут — Петр Алексеев, то есть — Петр Алексеевич.

Мать моя блинная, это что — будущий Петр Первый?!! Царский сын?!!

Ага. Петр Алексеевич, сын Василия Федоровича. Царя-то нынешнего вовсе не Алексей зовут! Викентий, соберись, а то ты что-то разобрался.

— Дворянин? — с каким-то явным и, кажется, нехорошим намеком переспросил сокольник.

— Ты в этом сомневаешься? — надменно поднял я подбородок. Но, к сожалению, смотреть свысока