1935 г. в большинстве городских школ, вели наблюдение за школьниками, а иногда выявляли их конспиративные сообщества. Последние попадали в фокус пристрастного внимания комсомольского руководства и начальства от образования, а многие поступали в ведение карательных органов. Как минимум недоброжелательное отношение официальных структур к детским самодеятельным группам определяли два фактора: на фоне партийных чисток и громких политических процессов 1930-х они смотрелись как реплика «оппозиционных блоков» (пусть неполноценная и не зеркальная) и этим вызывали опасливое отторжение. Кроме того, фактом своего существования они подрывали коллективизм, составлявший краеугольный камень советского воспитания[106]. В глазах комсоргов и стоявших за ними инстанций стремление к личной или групповой обособленности осмысливалось через негативно заряженные понятия отщепенства, отрыва от массы и выглядело симптомом отклоняющегося поведения. А сами его субъекты, выпадавшие из-под контроля пионерской и комсомольской организаций, рассматривались как явные или потенциальные нарушители правовых и социальных норм.

Вместе с тем, приемы обрисовки разных по направленности групп в документах различались. Так, комсорги были склонны к более обстоятельному и свободному освещению подростковой активности без признаков политической или идеологической делинквентности. И, наоборот, к более скупым, основанным на однообразных описательных клише характеристикам политизированных группировок. Эту разницу объясняет разграничение полномочий с карательной системой. Если первая категория школьников в логике информантов подлежала возвращению на правильный путь усилиями здорового коллектива, то вторая априори рассматривалась как объект изучения и мер воздействия «компетентных» органов. Попавшие в поле зрения последних подростковые группы поступали в активную разработку, привлекались к ответственности, а на их следственные дела накладывался гриф секретности, сохраняющий свою силу и в текущем времени.

С учетом недоступности многих документов донесения, справки, информационные сводки комсомольского мониторинга остаются практически единственным источником по интересующему нас предмету[107]. Краткий отчет НКВД Сталину по антисоветским школьным группам за 1938–1939 г. содержится в сборнике документов «Лубянка. Сталин и НКВД — НКГБ — ГУКР «Смерш» 1939 — март 1946». При подготовке данного раздела было также использовано следственное дело организации «Четвертая империя», хранящееся в ЦА ФСБ РФ.

Мотивы, потребности, интересы подростков, претворявшиеся в их самоорганизации, отличались большим разбросом. Однако все они были опосредованы особенностями возрастной психологии, в частности, склонностью подростков к игровым занятиям[108]. Образование и функционирование детских объединений в своих основаниях совпадало с игрой, то есть, согласно Й. Хейзинги, являлось отделенной от обычной жизни, несерьезной, свободной деятельностью, хотя и определяемой правилами и предоставлявшей возможности перевоплощения своим участникам[109]. Игровая парадигма позволяет представить подростковую самоорганизацию как осознанный переход из актуальной действительности в виртуальную (хотя и не менее подлинную для участников), где правила задавала специализация объединения, а способы перевоплощения — структура его ролей. Сокрытое от непосвященных, особенно взрослых, такое объединение всегда обладало притягательностью для подростков опять-таки за счет возрастного пристрастия к тайне, секретным шифрам, кодам и конспирации[110]. Тайна играла и утилитарную роль — она всегда крепко цементировала складывающиеся отношения[111].

Несмотря на то, что игра/организация была отделена от обыденной жизни, она не была выключена из социального контекста. Как отмечает один из ведущих специалистов по психологии детской игры Д.Б. Эльконин, игра социальна по своему происхождению, она возникает из условий жизни ребенка в обществе[112]. Это заключение в полной мере относится к подросткам 1930-начала 1940-х, чья самодеятельная активность чаще всего разворачивалась на дефицитной стороне инфраструктуры детства и государственной политики в области воспитания.

2.1. В поисках ниши свободного общения и творчества

Школьная реформа 1930-х, с ее строгим учетом успеваемости и поведения учащихся, контролем учительства, пионерской и комсомольской организаций, вовлечением учащихся в общественную работу была направлена на формирование социально ответственной личности, способной выполнить свои обязательства перед социалистическим Отечеством. Введенные изменения порывали с концепцией автономности ребенка и задачей развития его индивидуальности, на которые еще ориентировалась педагогика 1920-х гг[113]. Для многих подростков пребывание в среде, перенасыщенной деспотическими требованиями и не оставлявшей зазора для удовлетворения личных релаксационных, коммуникативных, познавательных и прочих потребностей, становилось тяжелым испытанием. Как следствие даже у благонамеренных школьников нередко возникал запрос на объединение с себе подобными ради разрядки и сатисфакции. Подобные образования складывались скорее в дополнение, чем в пику школе и другим институтам, которые не могли предоставить им подходящей ниши. При различных степенях конформности и разной специализации под общий знаменатель такие группы подводило стремление вырваться из-под дисциплинарной власти, с ее технологиями производства «нормализованных субъектов», в пространство свободного общения и творчества.

Как пример конформной реализации указанных побуждений можно привести группу из 11 старшеклассниц, комсомолок и хороших учениц, из г. Постышево (ныне Красноармейск) Донецкой области. Назвавшись «Союзом отважных», группа разработала свою программу, которая включила следующие положения: «Никогда не ссориться, а если поссоримся, сейчас же… мириться, всегда выручать друг друга из беды, несмотря ни на что, помогать друзьям в их беде, никогда не обижать друг друга, исполнять приказания Союза, что бы то ни было, делиться хорошими вещами, жить честно и бороться с некультурностью. Делиться конфетами»[114]. В повестку первого же заседания вошли пункты: 1. утверждение программы; 2. организация вечеринки; 3. сбор средств и обсуждение сметы; 4. кто кого любит?»[115]. Деятельность («организация вечеринки», выяснение «кто кого любит») как будто демонстрировала сугубую аполитичность и дрейф от комсомольской повестки в сторону камерного девичьего общения, с интересом к гендерным отношениям, одежде, развлечениям. Однако то, от чего бежали девушки — избыточное давление социального окружения с его символической властью, настигало их в самой структуре всего предприятия. Название организации, отсылающее к героическому этосу советской культуры, императивы честности, дружбы, «культурности», восходящие к соответствующим топосам печати и пропаганды, межличностные отношения по типу молодежных коммун («делиться» «хорошими вещами» и «конфетами»), показывали гипер-социализацию, ограничивавшую свободное творчество в намеченном деле. Причина, по которой эти девушки попали в объектив комсомольского мониторинга, заключалась в осуждении информантом их пассивной позиции в комсомоле и активной за его пределами.

Другая группировка школьников из Рославля, выявленная в 1936 г., сложилось вокруг литературного журнала, вначале называвшегося «Грусть века», а затем переименованного в «Серапион» — в память о литературном объединении «Серапионовы братья». Судя по намерению руководящего ядра выяснить мнения читателей о символистах и имажинистах, а также поклонению С. Есенину, «коньком» журнала должен был стать Серебряный век русской литературы с его декадентскими тенденциями. В соответствии с обозначенными приоритетами учредители и постоянные авторы, как сообщал информант, собирались «писать обо всем том, что отвергнуто нашей современной советской литературой (грусть, тоска, скука, упадничество, маловерие, нытье и т. д.)». Данная позиция манифестировалась в стихах первого же выпуска, которые выражали