Вскоре крохотный княжич, уже вымытый и переоблачённый в чистое, мирно спал в детской кроватке, тихонько посапывая, чуть приоткрыв рот. Посмотрев на спящего сына, Всеволод почувствовал успокоение. Томительная усталость смежила ему веки. Встряхнувшись, князь вышел на крыльцо и кликнул дворского[101].

— Баню истопить вели!

Подняв голову, он глянул ввысь. Вечерело, тускло мерцали звёзды. В покоях Марии зажглась свеча.

Идти туда, к ней, мириться? Совсем не хочется. Но ради Владимира. Ох, если б не сын!

Всеволод, помрачнев, вернулся обратно в хоромы.

Глава 5

СДЕЛКА С СОВЕСТЬЮ

Спустя несколько дней Всеволод воротился в Киев — скорый гонец передал ему короткое послание от Изяслава: «Хощу зреть тя, брате. Приезжай на свещанье».

В знакомом до мелочей родном отцовом тереме царило необычное оживление. В холодных сенях, на заиндевелых лавках пировала Изяславова чадь, разодетая в меховые опашни и кожухи. Всеволода, едва слезшего с коня, расторопные киевские отроки посадили на почётное место, по правую руку от Изяслава.

В маленьких бочонках искрился тягучий хмельной мёд. На огромном блюде возлежала зажаренная кабанья туша, рядом стояли тарели с дичью, солёными грибами, огурцами, разноличным овощевем[102].

Немало смущённый, Всеволод старался держаться как можно спокойней и приветливо кивал знакомым боярам. Вот братья Вышатичи, Путята и Ян, славные, умелые воеводы; Захария Козарин, Перепит — дядька-воспитатель Изяславовых сыновей.

Изяслав, уже подвыпивший, говорил, подымая чару с вином:

— Тя, Всеволод, паче всех братьев жалую. Тако скажу: выбирай любую из наложниц моих. Хоть — Олёну отдам, хошь — Оксану.

По усам и бороде его текли струйки вина. Всеволод с глубоко спрятанным в душу отвращением улыбался, тихо говоря:

— После, после, братец.

Рослый челядинец в кафтане иноземного покроя поднёс Всеволоду на широком поливном блюде серебряный браслет.

— Великая княгиня Гертруда дарит, — коротко объяснили ему.

— Ай да княгиня! — восхищённо ахнул кто-то из ближних бояр.

Вскоре на крутой лестнице показалась сама великая княгиня. С томной улыбкой на ярко накрашенных устах взирала она на Всеволода. Шушун[103] бобрового меха был наброшен на её плечи. На шапке, отороченной широкой собольей опушкой, переливались бирюзовые, багряные, огненные самоцветные каменья.

Будто сказочное видение, проскользнула Гертруда по ступеням и плавной поступью, как пава, подплыла к пирующим.

Всеволод заметил в ушах её рубиновые серьги, те самые, которые прошлым летом он преподнёс ей в дар.

Нечасто появлялась Гертруда на Изяславовых пирушках, и бояре удивлённо зашушукались, отмечая красоту и богатство одеяния молодицы.

Всеволод при виде Гертруды испытал внезапное волнение.

«Мне бы такую княгиню! У неё стройный стан, красивые глаза, приятная улыбка. Да и умна. Помощницей бы верной стала. О, Господи! Грех какой! На чужую жену смотрю! Но почему, почему опять повезло Изяславу, а не мне?!» — будоражили его разум беспокойные мысли.

Гертруда села за стол рядом со Всеволодом, молодого князя окутал заманчивый запах благовоний, то ли аравитских, то ли ромейских.

«Срам — чужой жены возжаждал! — одёрнул он себя, чувствуя, как растекается по щекам багряный румянец смущения. — Что подумают бояре, воеводы, что скажут братья!»

Всеволод отбросил всякие мысли о Гертруде и старался больше не смотреть в её сторону.

...Долго, до глубокой ночи, гремел на княжеских сенях весёлый пир. А наутро Изяслав, взволнованный, с горящими глазами, чуть ли не бегом примчался в покои брата. Он ещё не почувствовал себя великим князем — нечто мальчишеское, ребячье было в этом его порыве.

— Брате! — на ходу выпалил он, сгорая от нетерпения, едва они вошли в палату. — Порешили мы со боярами — Илариона с кафедры убрать. Негоже с патриархом греческим ссориться. Ибо без благословенья его, своею волею, неправо возвёл Илариона в митрополиты отец наш. Я же мыслю, Ефрема, грека, поставить, епископа Новогородского. В обчем, велел я ему по весне в Царьград плыть, на поставленье. Ты как, Всеволоде? Супротив не будешь? Верно ли, мыслишь, содеял я? Ефрем муж учёный, пастырь для нашего народа добрый.

Всеволод, никак не ожидавший такого, в изумлении уставился на старшего брата.

«Прав Иларион был! — пронеслось у него в голове. — Но как же Изяслав осмелился?! А впрочем, что тут смелого? Бояре с ним заодно. И со Святославом небось уже сговорено. Святослав греками себя окружил. Ясно дело, он Изяслава поддержал. И если я с ним не соглашусь, то они оба против меня будут. Плохо тогда мне придётся. Что же делать? Отступиться от Илариона?! Иного нет?!»

Верно ты... порешил, — с трудом, после долгого молчания, выдавил из себя Всеволод.

— Ну вот и добре! Ведал, разумен ты вельми, братец, — заулыбался, обрадованно потирая руки, Изяслав. — Приходи ноне ко мне. Попируем.

— После, Изяславе, — с усталым вздохом отозвался Всеволод. — Ты уж прости, уморился, устал с дороги. Да вчера ещё пир этот...

— Да, да, брате. Воистину, тако, — закивал одобрительно довольный Изяслав.

Когда он вышел, Всеволод, повалившись на обитую рытым бархатом[104] лавку, в отчаянии бессильно уронил голову на руки.

Иларион — любимый учитель, столь много сделал для него доброго, а он, выходит, предал его, не защитил, не избавил от незаслуженной опалы. До чего же он слаб и ничтожен!

Так впервые переяславский князь Всеволод, любимый сын великого Ярослава, князь Хольти, «пятиязычное чудо» пошёл на сделку со своей совестью.

Как и везде на Руси в то время, в Переяславле широко велось церковное строительство. Множество храмов, деревянных и каменных, словно грибы после дождя, вырастали на улицах города. Среди прочих строений в детинце выделялся каменный епископский дворец, возведённый зодчими-ромеями. Дворец украшен был дивными фресками и мозаикой и словно соперничал красотой и с княжьими хоромами, и с палатами митрополита в Киеве.

Со временем Всеволоду полюбился Переяславль — город, где многие постройки связывались уже с его именем, любил он просто так, без всякой надобности, пешком, препоручив коня гридню, ходить по узким переяславским улочкам. Неизменно приковывала его взор надвратная церковь Святого Феодора. Каждый раз останавливался он у ворот детинца, задирал голову и с восторгом смотрел на свинцовый купол с золотым крестом и розовые нарядные стены церкви.

Странно, но здесь, в Переяславле, среди этих соборов, церквей, рядом с новыми, незнакомыми доселе людьми, почувствовал молодой князь, впервые и со всей остротой, своё одиночество. Люди вокруг жили совсем иной жизнью, иными заботами, будь то закупы