— Помоги, Господи! — зашептал он в темноту.

Глава 4

ГРАД ПЕРЕЯСЛАВЛЬ

Сразу после похорон отца Всеволод с дружиной и семьёй отбыл в Переяславль. Ехали на конях под завывание свирепого, пронизывающего холодом ветра. Мела метель, и лица вершников[90] становились мокрыми от снега.

Княгиню Марию с маленьким Владимиром везли в крытом возке, боясь застудить. Младенец, облачённый в розовый зипунчик на меху и парчовую шапочку, весело болтал ножками, прижимаясь к матери, а княгиня, не скрывая недовольства (как бы там ни было, а всё-таки не хотелось дочери базилевса покидать Киев), в гневе цыкала на него. Малец, конечно, ничего не понимал и в ответ лишь громко смеялся. Не выдержав, рассерженная Мария надавала ему шлепков. Маленький Владимир захныкал, размазывая ладошками по щекам слёзы. Княжича успокоила мамка-кормилица, протянувшая ему игрушечный деревянный свисток.

Переехав по льду через Днепр, князь и дружина вскоре достигли берега извилистого Трубежа. Всеволод с неослабным вниманием смотрел по сторонам: взору его открывались заснеженные холмы над кручей, тёмные перелески, степные дали за окованной льдом рекой. Вот впереди показался Переяславль, обнесённый высоким земляным валом и мощными дубовыми стенами. При виде княжеской дружины со скрипом открылись обитые медью ворота. Через ров лёг подъёмный деревянный мост.

— Славный город, — пробормотал Всеволод, обернувшись к воеводе Ивану Жирославичу. — Вижу: терема, торжище, стены крепкие.

— То дед твой, князь Владимир Красно Солнышко, стенами сими Переяславль обнёс. Дабы от печенегов борониться, — изрёк в ответ круглолицый, тучный, с широкими, пышными усами и окладистой бородой богатырь — воевода. — А вон там, где Альта-река[91] в Трубеж впадает, — указал он перстом, — пристань-кораблище построить велел. Купцы здесь кажну весну становят, на пути в греки, ладьи чинят. Пошлины немалые в скотницу[92] твою идти будут. А вон церковь Михаила Архангела со крестом златым — то епископ наш Пётр выстроил.

— Епископ Пётр? — переспросил Всеволод.

— Да, княже. Муж вельмп учёный. Особливо в зиждительстве[93] искусен, в Царьграде[94] бывал. А вон наверху другая церковь, каменная, — Воздвижения Креста. Её ещё при деде твоём, князе Владимире, возвели.

За разговорами путники взобрались на гору, на вершине которой широко раскинулся детинец, миновали Епископские ворота и вскоре оказались возле деревянного княжеского дворца.

«Что ж, как будто неплох Переяславль. Город большой, и от стольного недалеко. Только вот одна беда: степь рядом. Придётся об обороне иметь неустанную заботу. Да и на Киев при этом не забывать посматривать»,— думал Всеволод.

Из возка, поддерживаемая слугами, вышла надменная, холодная Мария. Недовольным взором обвела она площадь перед княжьим дворцом.

— И это княжеское жильё! — горько усмехнулась она, указывая на деревянный терем, над крышей которого курились белые дымки из труб топящихся печей. — Воистину, глушь! А вокруг — поля, степи. Нечего сказать, стал ты великим государем, Всеволод! — В голосе княгини слышалась издёвка. — И я, дочь базилевса, должна тут жить?!

Она торопливо засеменила по всходу[95], поднялась по скрипящим, видно, давно не чиненным ступеням; высоко вздёрнув гордую голову, прошла, не глядя на коленопреклонённую челядь, в тёмные сени.

За холодным крытым переходом потянулись просторные палаты в византийском вкусе. Голубая зала, пурпурная, зелёная. Мария брезгливо скривила губки, поморщилась, оглянулась на Всеволода.

— Какое убожество! Да разве можно эти горницы сравнить с Палатием?! Там — золото, красота, свет. Рыцари в доспехах, турниры, веселье. А здесь у тебя... Как в монастыре.

Всеволод смолчал. Глянул задумчиво на её нарядный головной убор, сплошь затканный розовым новгородским жемчугом, на изузоренные золотой сканкой колты[96] у неё над ушами, в которых переливались аравитские благовония.

Жарко топили печи. Мария распахнула бобровый коротель[97], недовольно хмыкнула.

— Захолустье! Всюду грязь!

Всеволода вдруг прорвало. Жалобы жены, нелюбимой им вовсе, эти вечные надоедливые стенания вызывали в душе его глухое раздражение.

Не сдержавшись, князь злобно рявкнул:

— Хватит! Наслушался твоих глупых речей! Ещё раз такое скажешь, в самом деле поедешь в монастырь, грехи отмаливать! А то возомнила о себе невесть что!

— Как смеешь ты! — вскипела высокородная гречанка. — Да ты ведаешь ли, кто я такая?! Мой отец — сам базилевс!

— И что же?! Полагаешь, родичи твои тебе помогут? Да нужна ты им! — Всеволод пренебрежительно махнул рукой. — Ты ведь даже не порфирородная[98]. Ты родилась, когда твой отец ещё не был императором.

Губы Марии побелели от ярости. Ещё мгновение, и она бросилась бы на князя. Задыхаясь от возмущения, княгиня сумела лишь злобно прошипеть:

— Ты заплатишь за эти слова!

Круто повернувшись, она змеёй метнулась прочь. Неудачно подвернувшаяся под руку смуглая холопка-печенежинка получила хлёсткую пощёчину.

Всеволод, смачно сплюнув, вернулся в сени. Подозвал молодого грека-евнуха из свиты Марии.

— С княгини очей не спускать! — резким голосом приказал он.

Грек покорно склонился, ударив челом оземь.

— Сделаем, светлый князь.

Брезгливым жестом руки Всеволод отстранил скопца.

Подошёл к кадям с капустой, остоялся в холодных сенях, остудил охвативший разум гнев, улыбнулся даже, сам не ведая чему.

Подумалось: одна радость у него — сынок, Владушка. Дай ему Бог стать сильным, мудрым, справным на рати. Чтоб был сын под стать своим деду и прадеду.

...Наверху, в покоях, суетились челядинки. Из поварни шёл щекочущий ноздри аромат готовящихся яств. Всеволод поднялся по крутой лестнице наверх и заглянул в светлицу, где на ворсистом персидском ковре играл маленький Владимир.

Размахивая ручонками, ребёнок бросал в стену деревянные игрушки.

— Ты почто тако?! Ишь, расшалился! — покрикивала на него мамка.

Всеволод подхватил визжащего от удовольствия сына на руки и усадил его к себе на колени. Владимир ухватился десницей за длинную тёмно-русую отцову бороду, а шуйцей[99] стал тихонько тянуть вшитый в кафтан князя голубой сапфир.

— Баловник! — возмутилась мамка. — Ой, княже, прости, недоглядела я!

По синим шароварам Всеволода побежала вниз тоненькая тёплая струйка. Князь, глядя на отчаяние заламывающей руки мамки, засмеялся и потрепал сына по голове.

Вдруг он нахмурил брови: и волосы у Владимира рыжеватые, как у Марии, и глаза светлые. Весь в мать. Но ничего: дай Бог, норовом выйдет в их, Ярославову породу. Главное, не подпускать к нему близко лукавых греков. Да и от Марии подальше держать. Есть у княжича мамка, есть вуй[100] — воевода Иван Жирославич, да и он, родной