многие герои являются носителями мифов, наблюдателями их реализации или авторами, пытающимися их запечатлеть, в то время как в «Легендах горы Кармель» большая часть персонажей сами являются героями мифов. Рассмотрим некоторые другие мифы из тех, что возникают на страницах романов.

Во второй истории «Иерусалима», «Самбатион», рассказчик встречается с первой подругой Адама Лилит, демоническим двойником Евы, проклятой за «отказ подчиниться своему предполагаемому мужу» и изгнанной из рая еще до грехопадения [Соболев 2005: 44]. Ее проклятие состоит в том, что она должна похищать и убивать новорожденных детей. Одной из ее возможных жертв оказывается Авиталь, дочь друзей рассказчика, выходцев из Советского Союза, появившаяся на свет в сумерках:

тусклость звуков, проникающих в комнату, – как волны, преодолевшие редкую гребенку волнорезов и подползающие к пляжу в усталом, умиротворенном, опустошенном биении; студень тишины – не более того. В этот день она появилась на свет. Грусть оставила свою пометку на ее чертах; грусть была уже сильнее нее [Соболев 2005: 45].

Таким могло быть рождение девочки Лены: образность моря и тишины из этой сцены почти целиком перекочевала в ее историю во втором романе, приняв вид корабельной метафоры. Грусть, которой отмечены черты Авиталь-Елены, является важнейшей темой в романе. Рассказчик делит грусть с Лилит и другими героями, и далее эта грусть трансформируется в серьезность познания. Серьезность попытки понимания, предпринимаемой лицом к лицу с бессмысленностью мира, лежит в основе мифотворчества, в чем проявляется его глубоко экзистенциалистская природа (как бы анахронично это ни прозвучало). Эта серьезность необходима для получения эксклюзивного знания: «Когда я вошел в комнату, где спала Авиталь, я услышал иной шелест; в нем была некая, может быть, только моему слуху и доступная странность» [Соболев 2005:46]. Рассказчик уже обладает уникальным слухом, однако необходима встреча с Авиталь и ее духами, чтобы он смог проявить себя.

Лилит и ее свита не обладают авторитетом и надежностью источника учения или наставничества, поэтому и этот миф вполне можно считать автофертильным – как в отношении рассказчика, так и в отношении Авиталь и духов. Рассказчик подчеркивает, что «она не была их жертвой, помеченная той же двусмысленной грустью, той же ночью непричастности, что и они. Они не могли даже убить ее, потому что свою смерть она носила в себе» [Соболев 2005: 47]. Рассказчик слышит в словах Лилит и то, что та не говорит, поскольку знал это и без ее слов [Соболев 2005: 49]. Он видит в ней ту «глубинную отстраненность», «прозрачную непричастность», «грусть, скользящую поверх мира», одиночество [Соболев 2005: 50], которые желает обрести сам (как и другие герои романа). Хотя он предстает своего рода специалистом по демонологии и мистике, он, как и филолог из «Лакедема» и математик из «Про девочку и корабль», служит не источником откровенного знания, а его проводником, зеркалом. Он многократно повторяет: «я знал», но все же он скорее интерпретатор, чем учитель, священник, а не пророк: это Авиталь, наподобие Лены, видит во сне реку Самбатион, это ее сны и ее духи ведут за собой сознание демонолога. В конце рассказа рассказчик признается, что понял Лилит [Соболев 2005: 104], ее мысль, что «в каждом городе должна быть вода» [Соболев 2005: 105]; и это понимание, это его вновь обретенное знание воплощается в его видении, в котором Самбатион превращается в Неву, реку города, где родился и вырос автор: «Я слушал шум ночного ветра, слушал, как волны реки поднимаются под его ударами, плещутся, сталкиваются и разбиваются о ступени у моих ног» [Там же]. Как можно заметить, в образе демонолога присутствуют некоторые черты не только филолога и математика, но и девочки Лены. То, что он узнает о грусти и серьезности познания мира, погружает его, как и Лену, в водную стихию тишины и темноты. Этот гранитный город должен стать его кораблем, на котором он отправится в свое мифическое плавание.

Рассказчик в главе «Двина» – тоже математик, пока только докторант, прообраз будущего спасителя Елены. Он рассказывает мифическую историю сестры своего прадеда, предваряя ее «преамбулой или апологией»:

Истина нашей родины, в том смысле, в котором Плотин говорит о ней в десятой книге своих «Эннеад», имеет мало общего с правдой и ложью человеческих историй, которыми мы окружены <…> Там, дома, в мире истинном, скрытом за гранью присутствующего, все, вероятно, иначе; здесь же, хотя я и часто понимал, что мне лгут, я вряд ли мог сформулировать, как выглядит язык истины [Соболев 2005: 106].

Таким образом, вновь рассказчик, хотя и является хранителем мифа, ближе, скорее, к образу ученика чародея, не понимающего то, эксклюзивным владельцем чего случайно, «по наследству», он оказался. Это миф о девушке, чьи мужья умирают один за другим и которая превращается в царя демонов Ашмодея. Рассказчика бросает возлюбленная, его докторат никто не ценит, и он помышляет о самоубийстве. В последний момент он испытывает озарение и понимает, что смерти нет, «как и всего остального»:

Эта мысль была нестерпима, но я почувствовал, как водопад света, мучительного и холодного, окатил сумеречное целительное пространство между жизнью и смертью, где я лежал на теплой каменной земле, повернувшись лицом к нашей родине, к светлому миру истины. Это было мгновенной вспышкой, жестокой и слепящей, разбившей тонкие стенки сосуда надежды, иллюзорной раковины освобождения. <…> И вдруг – снова кожей, кровоточащими внутренностями души – почувствовал: деваться некуда <…> Нет ни малейшей разницы, подумал я равнодушно, жив я или нет, так же как нет никакой разницы, жив или нет любой другой из нас [Соболев 2005: 163].

Его миф – о несостоявшейся встрече со смертью, с Ашмодеем. Открывшаяся ему в этой «невстрече» истина жестока, но спасительна, и этим она сходна с той тишиной, в которую погружается Лена на своем корабле. В этой истории в еще большей степени, чем в предыдущих, миф автофертилен, рассказчик познает тот миф, который он только знает, но не понимает, а его жестокие «учителя» вряд ли могут считаться источниками истины. В результате они, окружающие его живые люди, оказываются менее живыми и менее значимыми для его самоосознания и самореализации, чем герои старинной семейной легенды.

Можно продолжить анализ мифов в «Иерусалиме», однако рискну предположить, что и прочие имеют сходную структуру, будь то история о мудреце-изгое Элише бен Абуйе и авторе ненаписанного романа о нем, о горе-расследователях конспиративной теории убийства Ицхака Рабина или о сводящей с ума эпифании демона Азаэля. Большая часть их героев – это не вполне удачливые неофиты мифического мира. Они познают себя через