Шрифт:
Закладка:
— Воспаление легких. Организм истощен, конечно… Слабо сопротивляется. Но это не смертельное ранение. И даже не тяжелое. Уж поверь мне! Мы, женщины, очень живучи. Поставим банки, горчичники — и все как рукой снимет. Не сомневайся!
* * *
Таксист мрачно, уже выходя из терпения, притормозил возле нашего трехэтажного дома.
Дом казался мне раньше высоким, как и «горы» на Гоголевском бульваре. «Да, представления о масштабах с годами меняются», — вновь согласился я с Николаем Евдокимовичем. Мамин адрес тоже давно изменился…
— Сколько мы еще будем останавливаться? — наконец выразил вслух свое недовольство таксист. — У меня план!
— Почти приехали. Это последняя остановка, — ответил я.
До мамы оставалось всего два квартала.
Я сказал, куда надо ехать.
15
А в самом начале сорок четвертого года у Олега в доме появилась вдруг девушка с почты. Она жила, оказывается, в соседнем подъезде и разыскала меня.
— Ты уже давно не приходишь. А вам вот… письмо.
Она протянула треугольник без марки. Пальцы ее стали совсем прозрачными и еще больше распухли на сгибах.
Я взял треугольник в руки. Уронил его… Поднял. Опустился на стул.
— Что с тобой? — как тогда, около двух лет назад, услышал я голос девушки.
Это было письмо от отца.
Рядом стояла пишущая машинка, на которой Олег выстукал сообщение «командира воинской части». И вот теперь… Это было невероятно.
«Дорогая Катенька! Дорогой Дима! — писал отец. — Родные мои, бесконечно любимые люди! Представляю, что вы из-за меня пережили, что передумали за эти два с лишним года.
Расскажу сейчас только о главном. Тороплюсь, чтобы письмо ушло с первым же самолетом: к годам вашего ожидания не могу добавить ни одной лишней минуты!
В октябре сорок первого меня ранило. Двигаться я не мог и попал в плен. Про лагерь писать не буду. Это страшно, но уже позади! Мне с двумя солдатами удалось наконец бежать. Добрались до партизан… А вчера (только вчера!) воссоединились с нашей армией.
Я еще немного хромаю, и меня определили пока на службу в прифронтовой госпиталь.
Дорогие, я чувствую, что победа близка. А это значит, что мы соберемся, как раньше, у нас, в Гагаринском переулке. И расскажем друг другу обо всем, что нам пришлось вынести. Это будет уже сброшенная с плеч ноша — и поэтому она не покажется нам непосильной. О подробностях в следующем письме. Тороплюсь… Но все же скажу еще вот что. Какие бы я ни испытывал муки, всегда было у меня утешение: вы в безопасности, за вас я могу быть спокоен! Хочу узнать о каждом прожитом вами дне…
Передайте привет Николаю Евдокимовичу. Как он живет и работает? Оберегает ли вас? Если оберегает, я буду благодарен ему до конца своих дней.
Как замечательно, что вы, Катенька, там, в глубоком тылу.
Дорогая моя, скоро мы победим, чтобы никогда больше не расставаться…»
* * *
«Екатерина Андреевна Тихомирова, — прочитал я на гранитной плите, — 1904–1943».
Я приехал к маме, у которой не был около десяти лет. Так уж случилось. Сперва приезжал часто, а потом… все дела, все дела.
«Организм истощен. Слабо сопротивляется…»
Прости меня, мама.
Запомни его лицо…
(Из воспоминаний Александра Гончарова)
Школьная пора моей жизни делится на два основных периода: до публикации моих стихов о любви и после их публикации.
Будучи семиклассником, я написал о том, сколько счастья приносит человеку любовь. Мама прочитала стихи, вынула из пластмассового футляра очки и еще раз прочитала.
— Откуда ты взял, что любовь приносит счастье? — спросила она.
Я знал, что маме любовь счастья не принесла. Избегая вопросов о моем отце, которого я ни разу в жизни не видел, мама с нарочитой гордостью сообщала: «Я мать-одиночка!» Сообщала так, как если бы, подобно Менделееву, в одиночку создала невиданную таблицу. После ее сообщений люди молча, глазами и мимикой, выражали убеждение, что воспитывать ребенка вместе с отцом — занятие странное и нелепое.
Хотя мое восторженное отношение к любви вступило в конфликт с маминым жизненным опытом, она все же перепечатала у себя в поликлинике стихи на пишущей машинке.
— Как подписать? — предварительно спросила она.
— Александр Гончаров!
— А может, все-таки… Саша Гончаров? Или Саня? И указать номер школы?
— Любовь и номер?! — воскликнул я. — Припиши еще, что я учусь в седьмом классе!
— Александр Гончаров? — раздумывая, переспросила мама. И закурила. — Такое имя и такая фамилия в литературе ко многому обязывают. Скромно ли будет?
— Брать псевдоним тоже нескромно, — ответил я. — Для этого надо быть писателем.
То ли имя подействовало, то ли фамилия, но через месяц стихи были напечатаны в вечерней газете.
Можно сколько угодно проработать инженером или врачом, и никто не будет по этому поводу останавливать тебя во дворе или кричать в лифте: «Ну, молодец!» Меня ощупывали любопытными взглядами. «У них, у поэтов, это рано начинается!» — доверительно пояснила наша соседка по квартире, приобщаясь чуть-чуть к моей славе.
Я знал, что любовь обязана приносить людям радость. Иначе зачем она? «Правда, по отношению к маме… она не выполнила своих обязанностей», — с грустью констатировал я.
Угадав мою мысль, мама сказала:
— Любовь не звучит в сольном исполнении. Здесь нужен дуэт.
Я понял, что мамина любовь была одинокой солисткой.
— Но в результате родился ты! — сделала открытие мама. — Значит, любовь и мне кое-что принесла. Как я раньше до этого не додумалась?
Мама все делала обстоятельно, несуетливо. Так она и рассуждала сама с собой. Она постоянно следила за тем, чтобы содержание (манера мыслить, общаться и действовать) не противоречило форме, то есть ее внешности, которая была солидной и даже, как говорила она сама, фундаментальной. И голос не отрывался от формы: он был низким и хриплым. Мне не нравилось, когда мама называла его «прокуренным». Приятней было, когда говорили, что у мамы контральто. Слова ее не слетали с языка, а возникали откуда-то из глубины и потому звучали веско, продуманно. А мамино лицо я не берусь описать… Это было лицо моей мамы. Вот и все.
Хоть я был у мамы единственным — безусловно, первым и, безусловно, последним — ребенком, ее вполне можно было назвать матерью-героиней: она рожала меня трое суток.
— Это был подвиг! — говорила врач-акушер, которая стала первой свидетельницей моего появления на свет.
Уже почти невесомая, чуть-чуть покосившаяся на левый бок старушка, она обладала такими снайперски проницательными глазами, что при
