очень художественно как-то их расставить и, тщательно примеряясь, не торопясь сделала шесть кадров, дополнительно что-то меняя в их компании перед каждым новым снимком. То туда направьте взгляд, то сюда, а вот именно вы присядьте, а вы привстаньте, посмотрите на меня все и улыбнитесь, вот так, очень хорошо, — чувствовалась школа. Техники и правда лыбились ей как никому в полку раньше — наверное, и в самом деле очень атмосферные, как она говорит, фото получатся.

— Всё! — убрав фотоаппарат от лица и шутливо поклонившись нам, заявила Марина, — всем спасибо! Сделаю по одному большому да по одному среднему отпечатку на каждого, есть у меня хорошая бумага, и тут же пошлю вам, дайте только до редакции добраться! А если за месяц не дойдёт или помятое будет, пишите во «Фронтовую иллюстрацию» Рябининой Марине, Москва, улица «Правды», дом двадцать четыре, снова отправлю!

— Спасибо, дочка, — за всех поблагодарил её старший техник и, не дав остальным опомниться, погнал всех по рабочим местам. Мишка тоже, посмотрев на меня, правильно прикинул шансы и умотал под навес, не став отсвечивать у самолёта, и мы остались одни.

— Ну, — вышел вперёд я, — говори, что делать!

— Очень мне повезло с тобой, Саша, — Марина подскочила ко мне и, вцепившись в руку, оттащила к носовой части самолёта, — а то ведь кочевряжатся все, знакомиться пытаются, не понимают, что это очень важно, это же фотоистория! А уж вас, лётчиков, говорят, и не заставишь!

— Примета плохая, — объяснил я ей. — Но я в приметы не верю, так что давай. А ты что же, раньше лётчиков не фотографировала?

— Раньше я окопы копала, в сорок первом году, потом в паспортном столе фотографом служила, потом совсем чуть-чуть в милиции, тоже фотографом, насмотрелась там всякого, и только вот недавно сюда, — она поставила меня в какую-то особо героическую позу, показала, как расправить плечи, поправила мне воротник и ремешок планшета на плече. Потом отошла назад, что-то прикинула и осталась довольна, принявшись колдовать над фотоаппаратом.

Я же стоял с гордо вывернутой и чуть задранной вверх головой у самолёта, над моим левым плечом высился кок винта, над правым выхлопные патрубки, и сам я весь немного подался влево и вперёд, как она и просила, а на Мишкины обалделые взгляды мне было откровенно наплевать.

Потом Марина, присев на одно колено, сделала два фото, и я с неожиданной тоской подумал, что вот, осталось всего четырнадцать, надо бы помедленней. Но делать ничего не стал, чтобы не мешать ей, тем более что Марина увлеклась работой не на шутку.

То она фотографировала меня прямо под винтом, то вдали от него, то сбоку от самолёта, и чтобы я непременно рукой за крыло держался, то в кабине, то рядом с ней, то под крылом спереди, у пушечного ствола, то ещё как-нибудь. И на каждом фото я делал разные выражения лица, по крайней мере пытался, то задумчивое, то целеустремлённое, то простое, с улыбкой.

И два снимка вышли откровенно хулиганскими, на одном я, отставив ногу в сторону и запустив большие пальцы расслабленных рук за поясной ремень, с нагловатой усмешкой, как она и просила, смотрел чуть мимо объектива, а самолёт был метрах в тридцати за моей спиной, но зато влезал в фото полностью. А для другого мы с Мишкой крутили лопасти винта, но Марине нужно было, чтобы я расслабленно откинулся всей спиной на эту лопасть и так же расслабленно смотрел куда-то вдаль, и у нас получилось, хоть и неудобно было, пришлось ящики подставлять.

А потом плёнка в фотоаппарате кончилась и Марина недоумённо, словно чего-то испугавшись, посмотрела на меня.

— Надо пойти, — словно что-то кому-то пытаясь объяснить, сказала она, — доложиться…

— Так мы и пойдём, — уверенным командным голосом ответил я, — доложимся. Но не сейчас. Лейтенант-то ваш от замполита нашего так ещё и не вылез, зачем им мешать? Люди, между прочим, серьёзным делом заняты. А мы пока, чтобы нас весь полк не разглядывал, давай вот по этой полянке погуляем, да ты мне про Москву расскажешь, хорошо? Я-то ведь не был ни разу, но очень хочется.

— А ты мне про Комсомольск! — оживилась она, — тоже не была, и тоже хочется! Пойдём!

И мы пошли. Я первым, показывая дорогу, она за мной. Просто полянка там и в самом деле была красивая, небольшая, но очень уютная, с цветами и пышными деревьями.

— А Комсомольск, чтобы ты знала, Марина, — заговорил я, не дожидаясь неловких уточнений, кто первым начнёт, — в очень странном месте построен, я такого больше и не видел нигде. Вот представь себе — стоит город на бильярдном столе, до того там всё ровно! А вокруг сопки со всех сторон, и река с одного боку, между городом и сопками! И от этой ровности, когда осенью с Японского моря тайфуны приходят, там такие лужи на улицах образуются — самые большие на весь Советский Союз! Мелкие, но здоровенные — метров по пятьдесят каждая! А в реке по сезону красную рыбу ловят — кета называется. В городе так, стараются, кто умеет, а вот все деревни ниже и выше по течению Амура только за счёт неё и живут. Кетин двести-триста на год средней семье хватает, ещё и собакам остаётся, больше это уже на продажу. Что ещё, летом тепло, зимой дубак жуткий, так что зимой туда не езди, в сентябре езди, к свежей рыбе. Люди у нас там всякие попадаются, но хороших тоже много, всё же не Колымские прииски, хоть и похоже местами, говорят. Да, сам я деревенский, из села между Комсомольском и Хабаровском, вот.

— Здорово! — не скажу, что выслушала она меня с горящими глазами, но с большим интересом, как будто примеривая мой рассказ на свои будущие путешествия. — А сам город, какой он?

— Так его строят ещё, — пожал я плечами, — и то в основном заводы, потом видно будет. Но мне уже нравится. Проспекты разбили широкие, после войны их домами заполнят, наверное, хорошо будет. Всё, теперь твоя очередь. Давай, про свою Москву мне расскажи. В каком районе родилась, в какой школе училась, и каким именно ветром тебя в фоторепортёры занесло.

— Так тебе про Москву или про меня? — засмеялась она, — хитрый какой! Ну ладно, слушай…

И Марина, потихоньку увлекаясь, начала