Однако не думаю, что она сама или Адам вообще замечали её вторичные женские признаки. Возбуждала Агату болтовня о литературе, биологии, о влиянии небесных тел. Довольно густые брови взлетали от каждой мысли, произнесённой пухлыми по-рыбьи губами.

Адама восхищала редкость имени Агаты, её горячая манера речи. Никому другому он такой импульсивности не простил бы. Я часто представлял его с Агатой наедине. Внутренняя моя раскованность позволяла рисовать многое, однако с этой парочкой даже у меня не выходило картинки. Мне виделась лишь плотно закрытая дверь в комнату Агаты, за которой долгие часы кряду шли выяснения, удастся ли когда-нибудь учёным завершить модель дезоксирибонуклеиновой кислоты.

А однажды мы втроём наблюдали сношающихся черепах. Они орали по-человечески самозабвенно и громко. Я со смеху покатывался. Но эти двое… Они же с видом магистров простояли весь процесс, отпуская редкие комментарии по поводу наипригоднейшей для оплодотворения температуры дня и состава почвы в террариуме.

Но есть и другая теория, полярная предыдущей, и к ней я периодически возвращаюсь. Говоря кратко, Адам просто ловит кураж, дурача меня.

В трезвом уме я почти никогда в это не верю. А накатывает это подозрение в моменты абсурда, такого, как сейчас, когда мы засели в кафе «Рожок» за тесный столик поесть мороженого. Ведь не может Адам не замечать, как в нескольких дюймах от него сквозь серый штапель за нами подглядывают большие острые соски? Или как плечи, мягкие и покатые, сами того не ведая, соблазняют, повинуясь зову природы?

Я услышу этот зов сквозь любой воск с любой мачты[36] и всегда смогу отсеять волны, что, как сейчас, шли не ко мне. Агата была единственной из деревенских, чей бюстгальтер был намеренно забыт дома не для меня. Для её обитающей средь книжных замков натуры я слишком смазлив, слишком нахален. Иначе говоря, я – позёр, и мне позарез не хватает романтичности. В книгах я, безусловно, персонаж отрицательный, а совесть мою, как сказал бы Доусон[37], вообще унесло ветром. Агата отдала бы меня под трибунал при первой возможности и уж точно бы в жизни не села ко мне за столик, если бы нас не объединяло знакомство с Адамом.

За спиной она звала меня «этим мятежным демоном». За мою экспрессию в танцах и красоту неотёсанного дикаря, которой, по её мнению, я обладал. Вечерами по выходным, когда в «Свином рыле» устраивались танцы, я подрабатывал жиголо[38]. Деньги мне нужны были, чтоб своё дело начать и отчалить поскорей от отцовского порога.

В детстве мне думалось, что взрослые добывают себе хлеб, занимаясь исключительно милым сердцу делом. Повзрослев, я обнаружил, что деньги чаще дают за то, что нравится другим. Особенно если зарабатывать приходится втайне от кого-то.

Однако не жалуюсь. Моё ремесло тяжёлым точно не назовёшь. Из бесстыжих, вроде меня, франтов, как правило, всегда выходили хорошие танцоры. А уж убедить глухую деревню, полную послевоенных вдов, что ты движения где-то в Аргентине изучал, дело совсем нехитрое. От природы мне дан взрывной темперамент, а скульптурная форма тела с младых ногтей точилась игрой в регби.

Я всецело осведомлён о наличии у себя смазливого рыла и обо всём таком прочем, что под ним. Всем кажется это чем-то убийственно классным – иметь такую внешность. Знаете, в действительности это – как открыточный приморский городок – тот, кто в нём живёт, постоянно страдает от наплыва туристов. И тут либо переезжай, либо сдавай комнаты курортникам. Из-за нужды в деньгах я выбрал второе. Сдаю свой камбуз[39] местным дамам. Они и рады. В их заждавшихся взглядах я был лакомой конфетой, с головы до ног блестящей. То, что мой фантик трогали, да порой так, что в ушах шелестело, меня не смущало. В конце концов, я не гнул спину, а неплохо проводил время и получал впечатляющие полтора фунта и бесплатную выпивку в баре за один вечер. Прибавить чаевые, которые мне совали во все карманы дамы постарше, промокшие для храбрости так, будто мужчины сроду не видали, – и выходил приличный суточный оклад какого-нибудь пройдохи из Сити[40]. Мой камбуз приносил заведению хорошую выручку с продажи алкоголя, по вечерам «Рыло» трещало от наплыва женщин всех возрастов, и хозяин дорожил мной, как священным Граалем.

Покончив с чередой новостей (в «Золотой гусь» завезли новый дрезденский сервиз, к миссис Гринджер из «Сладостей миссис Гринджер» приехали родственники из Уэльса, у здания с часами новые часы), Агата поведала, что на прошлой неделе к ней приехала сестра из Лииша[41].

Адам воспринял эту новость с видом учёного, ещё вчера совершившего подобное открытие. Я же о наличии сестры слышал впервые.

– Проста, как вороника[42] весной, – делилась Агата. – Я предложила ей помочь отцу на пасеке, чтоб как-то связь между отцом и дочерью наладить, а она слова такого странного – пасека – ни разу не слышала. Не знает, сколько имбиря класть в джем, а Кассиопею она в глаза не видела, в уши не слышала!

– Она мне уже нравится, – кивал я.

– Безалаберная голова, как у её матери. Так отец говорит. А я охотно в это верю. Ведь отец отлично знает, где Кассиопея!

На моей физиономии проступил немой вопрос.

– Что непонятного? Шивон – моя сводная сестра! – уточнила Агата, но так, словно объясняла сапожнику, для чего в его работе этилацетат[43]. – Она впервые решила к нам наведаться. Такая история была. Мой отец загулял с какой-то ирландкой приезжей, мне тогда четыре стукнуло. А мамы в живых уже не было. Несерьёзная интрижка, девица быстро уехала. Они оба никак не ожидали, что родится ребёнок. Папе об этом телеграммой сообщили.

– Почему она не сделала аборт? – спросил я, и меня тут же одарили взглядом, который смог бы остановить несущийся бронепоезд.

– Аборт – для слабых. Ройшн, мать Шивон, много раз под метлой женилась[44], рассказывал отец, но всегда уходила, предпочитала независимость. К трудностям ей не привыкать. Шивон у неё единственный ребёнок, и ошибок таких она больше не совершала.

– К делу, – Адам положил ладонь поверх руки Агаты.

Дочь лесника воззрилась на меня упёртым давящим взглядом.

– Я хочу, чтобы ты, Макс, занялся моей сестрой.

– Вот как? – от обрушившегося предложения я откинулся назад вместе со стулом.

Нам подали мороженое. Три шарика мне, два Агате и один – совсем уж крохотный