– Барон любит тебя, Цирон.

* * *

Хата мерно покачивалась в такт шагам Гуляй-града. Прибитая к полу мебель едва-едва поскрипывала, сидела прочно. Только звякали фонари на зобровом жиру да плескалась вода в кадке.

– Вот так сыпь и обматывай, – шептало кротко. – Больше ничего не надобно. Мы Пра-богом избраны: у таборян всё скорее заживает, чем у южаков. Но решишь схитрить – высечем до крови.

Я распахнул веки и увидел самую нелепую картину в своей жизни. Надо мной нависли две девицы: одна с глазами тёмными, точно глубокий колодец, другая – глядящая янтарём. Одну я знал давно, но воспоминания о ней комом оседали в горле. Другая казалась незнакомой, но разве так бывает в таборе?

– Очнулся. Я же говорила, – отрешённо отметила Михаль, привстав с лавки подле моей постели. На ней было простое бурое платье и чёрный капюшон с длинным шлыком – вдовья одежда. – Как твоя плоть, хорёк?

– Ломит в груди, – честно признался я и вдруг опешил. – Цирон…

– Растаскан волками по Глушоте, как и велит закон, – сухо ответила Михаль. – А я, как велит закон, должна оплакивать своего мужа. Но ты поправишься скоро.

– Храни тебя Пра, Михаль, – я посмотрел на неё со смесью благодарности и стыда, но скоро отвёл взгляд.

– Я ни при чем, хорёк, – она улыбнулась, но в этой улыбке не было ничего. – Благодари Нира, что оказался рядом, а особенно – барона. Это он выбирает, кого наказывать, а кого одаривать.

– Одаривать? – я замялся.

– Ты, верно, ослеп, раз добычу не видишь, – Михаль толкнула незнакомку в плечо, и та взвизгнула, чудом не упав.

В больном сознании что-то отозвалось на этот визг, под ложечкой засосало. Я вдруг вспомнил то ли пуховое облако, то ли лебедя. И почувствовал, что только последний мозгляк не узнал бы эти медовые локоны и кожу белее печи. Я покосился на девку и обозвал себя дважды мозгляком.

Нет, печь ей в подмётки не годилась, как бы нова ни была.

– И… – я потерялся, закашлялся. – Что мне с ней делать?

– Мне почём знать? – Михаль пожала плечами. – Барон наградил тебя за честный делёж, вот ты и решай. Хочешь – сделай из неё портниху. Или посади на цепь, как забавного цуцика. Думаю, на цуцика она очень похожа – такая же милая, но бесполезная.

– Да как ты… – южачка задохнулась от возмущения, и губы её сжались в тонкую нить.

– А надоест – утопи в кадке, – невозмутимо закончила Михаль. – Лишний рот всегда лишний.

Южачка расширила глаза и побледнела пуще прежнего. Теперь и молоко покажется жёлтым на её фоне.

– Разберусь, – нехотя ответил я.

– Разберёшься, – кивнула Михаль и вышла.

Оставшись наедине, мы с южачкой минуту глядели друг на друга. Я в её янтарные глаза затравленного зверя, а она – в мои чёрные таборянские. Её переодели в простецкую шерстяную тунику до колен, в какие рядили лежачих стариков.

– Ты меня убьёшь? – всхлипнув, выдала она.

– А надо?

– То есть не убьёшь? – она утёрла нос каким-то малюсеньким платком. Чудна́я.

– Пока не решил, – я сел в кровати и поморщился. Рёбра были туго стянуты полосками зобровой кожи. – Но будешь мешаться, выброшу в окно.

– Врёшь, – янтарь её недобро сверкнул. – Мужчина не может поднять на женщину руку. Только если он не палач и так не решило Панское собрание, разумеется. А собрание созывают только при условии…

– Ты несёшь бред, – нахмурился я. – В таборе ничего такого нет и не было. Хочешь жить в таборе – живи по законам табора.

– Дикарь! – она недовольно сложила платочек уголком и посмотрела на меня свысока. – Да будет тебе известно, что пан Казимир приходится мне дядей. И когда меня не найдут на тракте, когда он поймет, где я… Он сам явится меня спасать! И приведёт сюда тысячу драбличей, понял?

– И мы их растопчем, – пообещал я. – Слава Пра-богу, что наслал на ваши города Коневал. И все ваши кони издохли. А те, что не издохли, сделались такими слабыми на хребет, что и мозгляка не поднимут! – меня взяла такая гордость за Пра, словно я сам раздувал моровые ветры по его указке. – Один таборянин стоит сотни южаков.

– А вот придёт дядя Казимир, тогда и посмотрим.

– Пусть приходит, – фыркнул я. – А то чего ж южаки целый век Глушоту по границе обходят?

– Дикарь, – выплюнула она. Уже не так уверенно.

– Южачка, – съязвил я.

Девчонка зыркнула в сторону – туда, где в стол был воткнут тесак для разделки мяса.

– А если я тебя убью? – сощурилась она.

– Ну… Тебе натянут ошейник и потащат на цепи за Гуляй-градом, – я усмехнулся. – Наутро от таких только цепь и остаётся. Глушота забирает.

Южачка замолчала, потупила взор и спросила, глядя в никуда:

– И на сколько я здесь?

– Навсегда, – без сомнений ответил я.

Я услышал, как протекает крыша – капли медленно, одна за другой срывались с потолка и тихо стучали об пол. Неужели в Глушоте дождь?

– На-всег-да, – по слогам произнесла южачка, будто пробуя это слово на вкус.

«Кап, кап, кап», – стучала вода.

Стекая по белым, почти молочным щекам, разбивалась о скамью. Солёная южная вода.

* * *

Весна выдалась щедрой на дичь. Лоси развелись в изобилии и выедали даже зобровы пастбища. Волки же укочевали на север, не рискуя драть сохатых, заматеревших в гон.

Даже отец пребывал в приподнятом настроении. Он ставил меня к печи реже обычного, что радовало и меня, и мою настрадавшуюся спину. Но я не обманывался: должно произойти чудо, чтобы я перестал быть для него всего-навсего «хорьком».

А Глушота в чудеса не верит.

В одну из первых недель южачка спросила меня, не утерпев:

– Как тебя всё-таки зовут?

– Хорёк, – просто ответил я, нарезая шмат вяленой зобрятины. Уже и забылся другой ответ, который возможно дать.

Девчонка отложила мою куртку, которую подшивала, и закатила янтарные глаза. Латала доспех она всё так же неумело, как и доселе. Зато больше не пугалась опухших пальцев и длиннющей зобровой иглы.

– Не устаю поражаться твоей прозаичности, – она цокнула языком. – Не могут тебя звать «хорьком». Барона вашего зовут Саулом, Нира – Ниром. Даже эта девушка, от которой у меня мурашки по коже, – поёжилась южачка, – зовётся Михалью. А ты просто лесная крыска какая-то.

– Деды говорят, хорь может прогрызть дыру в спящем зобре и выесть его за три ночи, – я пытался убедить не столько девчонку, сколько себя самого.

– Фу, гадость какая. Но разве возможна такая кондиция, чтобы человеку – пусть и такому