то и дело кого-нибудь закалывают шпагой или кинжалом, и бедняга испускает дух, но, разумеется, не сразу, а после длинного предсмертного монолога. Вот, думаешь, он умер, но нет, он поднимает голову и опять говорит что-то; вот, кажется, жизнь окончательно покинула его, однако он внезапно воскресает, чтобы сообщить нам еще что-нибудь. В итоге, когда его тело уносят, вы ничуть не удивитесь, если он и в этот момент оживет, дабы прибавить пару фраз к своему предыдущему выступлению.

Вы улыбаетесь, леди Бесс? Я не преувеличиваю: именно так описывает автор кровавую вражду в своей новелле, а по-другому в Италии и быть не может.

Не менее любопытно описание любви. Пирам и Фисба – не помню, какие имена придумал им мой автор, поэтому буду называть их теми именами, которые дал им Овидий – Пирам и Фисба влюбляются друг в друга с первого взгляда; их охватывает такая сильная страсть, что, не перемолвившись единым словом, они уже не способны жить в разлуке. Они готовы на самые безумные поступки, они не желают знать, к чему их это приведет, они с презрением смеются над предостережениями друзей и доводами рассудка… Вы возразите мне, сэр Эмиас, что в любви такое случается довольно часто?

– Так и есть, – пробурчал сэр Эмиас.

– Согласен, любовь и безумство нераздельны, – кивнул Кристофер, – влюбленный, как настоящий безумец, одержим одной идеей, которая полностью овладевает его умом, его желаниями и помыслами, которая подчиняет себе весь порядок его привычного мира. Да, любовь – это безумство, и прав был поэт, утверждавший, что тот, кто сохраняет ум в любви – не любит.

Итальянцы доходят в этом безумии до крайнего предела. Они ведут себя в любви как подлинные сумасшедшие и совершают поступки, достойные дома душевнобольных. Фисба, например, выходит ночью на балкон своего дома и начинает разговаривать со звездами, деревьями, цветами и с ветром: она рассказывает им, какой замечательный человек Пирам и как она его любит. Тут поспевает и сам Пирам, который потерял от любви слух, но зато зрение его обострилось: он видит в темноте, как Фисба шевелит губами, но слов ее не может разобрать. Затем слух к нему возвращается, и Пирам с Фисбой горячо твердят о своей любви, привязывая к ней все, что видят вокруг: луну, звезды, ветки деревьев, зарницы на небе и даже ручную птицу на привязи. Как видите, я не преувеличил – весь мир для влюбленных подчинен навязчивой идее.

Заканчивается эта история печально, но не так, как у Овидия: Пирам и Фисба расстаются с жизнью по недоразумению, причиной которого являются они сами. Родители хотят выдать Фисбу замуж за богатого горожанина; ее духовник советует ей притвориться мертвой, выпив особое снадобье. Она это немедленно делает, но Пирам в силу роковых обстоятельств не получает известие об этом хитроумном плане.

Пирам находит Фисбу бездыханной. Вы полагаете, что он пытается привести ее в чувство, вызвать лекаря, расспросить, по крайней мере, ее духовника? Плохо вы знаете итальянцев! Он тут же выпивает яд и умирает, – конечно же, успев произнести монолог перед смертью. Как только он умер, Фисба очнулась, – исключительно для того, чтобы тут же заколоть себя кинжалом; понятно, что с глубокой раной в груди и она произносит монолог перед тем, как умереть. Затем являются родители Пирама и Фисбы, приходит духовник, и все они вместе, над телами погибших влюбленных, также произносят речи, – нельзя же упустить такой повод! Все, повесть окончена! И что это, по-вашему, трагедия или комедия?

– Боюсь, что ваш пересказ отличается некоторой вольностью, – сказала Мария. – Странно, что вы рассказали о любви в подобном тоне, который больше подошел бы сэру Эмиасу, чем вам.

– Я подтрунивал над тем, как она показана в итальянской новелле, – возразил Кристофер. – Согласитесь, мадам, что описание любви и сама любовь – несколько разные вещи. Одно может быть сильнее другого, и грустно, если проигравшей оказывается любовь.

– Ваш язык хорошо подвешен, – Мария произнесла это так, что нельзя было понять, одобряет она или осуждает Кристофера. – Вы будете иметь успех у женщин: мы от Евы падки на льстивые речи.

– Перед этим тараном не устоит ни одна женская крепость, – флегматично заметил сэр Эмиас.

– Вы преувеличиваете мои скромные способности, господа, – рассмеялся Кристофер. – Я болтаю, что в голову придет, и пересказываю чужие слова. Считайте, что в этой комнате сидит попугай и трещит без разбору обо всем подряд.

Бесс улыбнулась во второй раз и бросила быстрый взгляд на Кристофера.

– Наконец-то ваши очаровательные глазки посмотрели на меня, – шепнул он ей на ухо, щекотно и горячо. – Они намного красивее, чем я думал.

Бесс покраснела, но видно было, что ей приятно.

– Малышка готова сдаться, – пробормотал про себя сэр Эмиас. – Дело пошло на лад…

Мария Стюарт и ее второй муж Генрих Дарнли.

Неизвестный художник.

Часть 3. Придворный театр

При короле Генрихе театральные постановки показывали сначала в гостиницах с большими дворами, а потом для театра был отведен пустырь на берегу реки. Его расчистили от мусора и огородили высоким забором, к внутренней стороне которого пристроили крытые ложи для знатных господ; народу же предоставили право стоять перед сценой, на площадке без крыши. Сама сцена также не имела крыши, лишь в дальнем углу ее был небольшой сарайчик, в котором актеры переодевались и ждали своего выхода.

При Елизавете театр существенно изменился; у королевы была своя придворная труппа, вместо пришлых и случайных актеров, которые играли раньше. Театр стал похож на дом, здесь появились некоторые удобства и красота. Для избранных зрителей были выстроены полукругом две галереи, за которыми находились комнаты, где можно было отдохнуть, поесть и выпить во время длинного спектакля.

На сцене возвели деревянное здание с башней, называвшейся «костюмерным домом». Внутри этого здания одевались и гримировались актеры, хранились костюмы и бутафория. Особая комнатушка была отведена очень важному человеку в театре – «хранителю книг», который держал у себя рукопись пьесы, отмечая в ней сделанные по ходу спектакля изменения и сокращения, ибо актеры с авторским текстом обращались