А после родители повезли ее в Италию, чтоб развеять… ну понимаете… И вот в Италии-то она и увидели маэстро Чинкуэтти. Увидела и услышала. И представьте, он произвел на нее такое впечатление, что она забыла обо всем на свете… С тех пор им только и бредила. Три года спустя умер ее отец, кое-что ей с матушкой оставив, и мадам Суворова стала ездить за маэстро Чинкуэтти по всему свету. Она и до того раза три еще ездила в Италию, а теперь где он – там и она. Поговаривают, что они давно познакомились, мсье Чинкуэтти и эта любительница приключений. В обществе о ней немало говорили нелестного, но, в сущности, никто не может сказать, насколько далеко зашли ее отношения с маэстро. А так как она все же родственница Василия Петровича, то высказываться о ней резко многие опасаются, тем более и у нее характер – сущий перец…

– Удивительная история! – проговорила в задумчивости Элиза, осторожно бросая взгляд в сторону ложи, где сидела госпожа Суворова.

Та в это время небрежно откинулась на спинку кресла и, раскрыв свой веер, обмахивалась им, спокойно и равнодушно обводя глазами зал. Теперь с ее лица сошло напряжение, но на щеках еще ярче разгорелся румянец, будто внутренний жар искал выхода…

– Да-а, история удивительная! – проговорил Огюст, ожидавший услышать что-то необычное, но все равно изумленный. – Выходит, она богата, раз столько путешествует?

– У нее есть маленькое имение, – ответила госпожа Невзорова. – Не знаю уж, сколько оно приносит дохода… В Петербурге она снимает квартиру, дома не имеет, да ведь она здесь почти что и не живет. Мать ее тоже не так давно умерла, стало быть, ей досталось еще одно небольшое наследство. В общем, нет, богатой ее не назовешь. Но ведь она тратится только на свои путешествия да на цветы для мсье тенора. Вот увидите, ему и сегодня от нее обязательно вынесут корзину… У нее почти нет драгоценностей, говорят, гардероб ее очень невелик. В имении она держит только верховую лошадь. Обожает ездить верхом, да притом, говорят, в мужском костюме. В деревне, конечно, не в городе же… И еще, говорят, она купается весной, уже в мае, а потом до ноября… Страннейшая особа…

– Красивая женщина может себе позволить странности, тем более если она любит, – заметила спокойно Элиза.

– Вы тоже находите ее красивой? – оживилась Екатерина Марковна. – Многие дамы такого же мнения. Но ведь она грубовата… Ее бабка, мать ее матери, приехала из Константинополя. Она крещеная была, но по крови, говорят, мавританка!

– Восточная кровь! – усмехнулся Монферран. – Да… странности женщина себе позволить, наверное, может, Лиз, но странности этой дамы неженские. Она ведет себя, Господи помилуй, как влюбленный мужчина!

С этими словами он, не выдержав, выхватил из кармана свой лорнет и нацелил его на госпожу Суворову. Он ожидал, всмотревшись, заметить явные признаки развращенности, которых, по его мнению, не могло не быть в лице этой женщины, так откровенно презиравшей условности, сковывающие женщин ее сословия и обязательные для них… Но вместо этого лицо Ирины Николаевны показалось ему сквозь стекла лорнета мягче и нежнее, а взгляд ее, издали такой холодный, оказался усталым и потерянным…

– Значит, ездит по всей Европе? – прошептал он, удивляясь все больше. – И… давно?

– Пятнадцать лет, – с готовностью сообщила госпожа Невзорова.

– Сколько?!

– Пятнадцать лет, мсье. Ей, кажется, тридцать два года…

– О, об этом я вас не спрашивал, мадам!

«Как же я так оплошал? – подумал про себя архитектор. – Больше двадцати пяти я бы ей ни за что не дал…»

При этом он продолжал, уже совершенно забывшись, рассматривать молодую даму в лорнет, и она вдруг, почувствовав этот взгляд, обернулась. Недоумение, промелькнувшее в ее глазах, тут же сменилось яростью, ее выразительные губы скривились, и она отвернулась таким резким движением, так внезапно, что Огюст против воли вздрогнул и опустил лорнет.

Второе действие оперы он слушал рассеянно, погруженный в свои мысли, лишь украдкой и искоса поглядывая на ложу госпожи Суворовой.

Опера закончилась, зал минут двадцать неистовствовал, снова и снова вызывая на сцену Джанкарло, и тот охотно раскланивался, измученный, с лицом совершенно мокрым от пота. (Увидев этот пот, Монферран понял, отчего Чинкуэтти старается обойтись почти без грима.) На краю сцены, пылая крупными влажными головками осенних роз, стояла корзина, принесенная служителем, едва смолкла музыка. Цветы от нее. Нарочно или нечаянно, Джанкарло, выходя раскланиваться, становился каждый раз против этой корзины.

– Подожди меня в фойе, Лиз, – сказал Огюст жене, когда они вышли из зала. – Я спущусь в вестибюль и узнаю, здесь ли наша карета. Не то внизу целая толпа, и тебя, пожалуй, затолкают…

Он сбежал по лестнице в наполненный гулом вестибюль, и судьба тут же заставила его столкнуться с госпожой Суворовой, которая стояла возле окна, завязывая ленты капора, в то время как некий полный лысоватый господин накидывал ей на плечи подбитое тонким мехом манто.

Монферрану не слишком хотелось задерживаться возле этой дамы, и он, проталкиваясь поближе к выходу, стал искать глазами своего лакея, но тут до него долетели слова, заставившие его резко обернуться.

Скорее всего, госпожа Суворова не хотела, чтобы он ее слышал, но у нее был очень ясный голос, звучность которого она, верно, недооценивала…

– Вот это тот самый господин, что едва не ослепил меня своим лорнетом, – сказала она своему собеседнику. – Должно быть, он впервые в жизни оказался в театре и не совсем понял, куда надобно смотреть – на сцену или на чужие ложи. Или, возможно, он думает, что лорнет идет к его пасторальной физиономии? Но его веснушки сквозь стекла еще виднее!..

«Черт возьми, а вот это уже слишком! – подумал Огюст, чувствуя, что краснеет от злости. – Этого я уже не могу пропустить мимо ушей!»

Он сделал несколько шагов к окну и, встав против дерзкой дамы, вежливо ей поклонился.

– Сударыня! – проговорил он. – Я должен принести вам свои извинения, вероятно… Вам могло показаться, что давеча, между действиями оперы, я вас рассматривал. Но честное слово, я смотрел не на вас, а на карниз вашей ложи, мне показалось, что он дурно вызолочен… Конечно, это было нелюбезно с моей стороны, но вас я не заметил – в ложе было темно, а вы были в темном платье…

Лысоватый господин изумленно раскрыл рот, растерявшись и не зная, что сказать в такой ситуации. Но госпожа Суворова нисколько не смутилась, а, казалось, даже обрадовалась возможности отразить неожиданный выпад.

– В самом деле, сударь! – Ее голос стал еще резче и звонче. – Стало быть, у вас хороший слух, но плохое зрение. Мои слова вы сейчас услыхали сквозь шум толпы, а меня не разглядели в пустой ложе, да еще через лорнет…

– Я вижу неплохо, сударыня, но куда хуже вашего, – вздохнул Монферран. – Вы ведь и без лорнета разглядели мои веснушки. Но на пасторального пастушка я не похож, хотя, быть может, у вас иные представления о них. Я слышал, вы много путешествуете, а нравы за границей не такие, как здесь… Но ведь пасторали вы, вероятно, знаете только оперные…