– И в чем же она? – спросил царь.

Огюст незаметно перевел дыхание, чтобы говорить громче. На миг у него шевельнулось сомнение, играть ли дальше в такую опасную игру, но он уже сделал первый шаг. Нерешительности Николай не простит, ибо сам никогда и ни в чем ее не проявляет и презирает ее в других.

– Государь! – сказал архитектор. – Я виню себя в том, что когда-то не посмел возразить вашему величеству и настоять на продлении срока работ, а значит, и на использовании более безопасного материала. Я должен был проявить твердость, ведь речь шла об одном из величайших творений мировой архитектуры. Но я, желая угодить вам, твердости не проявил, и это – одна из причин несчастья. Я не могу быть повинен в том, что дворец загорелся, но по моей вине в нем было чему гореть.

Николай усмехнулся, но усмешка его была недоброй и сухой.

– Хитер! – проговорил он, вновь поворачиваясь лицом к Монферрану. – По-вашему выходит, что прежде всех виноват я сам.

– Вы – нет, ваше величество, – живо возразил Огюст. – Вы же мало смыслите в нашем искусстве, с вас нечего и спрашивать.

– Даже если это и так, то поминать об этом достаточно дерзко! – вскричал Николай. – Не замечал прежде за вами, мсье Монферран… Или это вы со страху дерзите?

Усмешка, сопровождавшая эти слова, окончательно вывела Огюста из состояния душевного равновесия, в котором он из последних сил пытался себя поддерживать. Нервы, напряженные до предела, не выдержали.

– Государь, я не трус, и вы, по-моему, это знаете! – ответил архитектор более решительно, чем это было допустимо.

И тотчас в глазах императора сверкнула ярость.

– Да, что вы не трус, я это знаю! И даже совсем не трус, чуть не до наглости, мсье! – Николай своими широкими шагами обошел вокруг архитектора так стремительно, что тот не успевал поворачиваться за ним, и опять встал напротив. – Поглядите-ка на него! Явился ко мне в парадном мундире, при всех орденах, будто я позвал его на торжественную аудиенцию! Чтоб все видели, сколь господин Монферран в себе уверен! Вот как велю сейчас сорвать с вас все ваши ордена, мсье, чтоб вам впредь неповадно было устраивать пожары в императорском дворце и винить в том своего императора!

Огюст побледнел и, ощущая, как на висках его медленно выступает пот, одновременно испытал порыв бешенства. Положение, в котором он оказался, из опасного становилось унизительным, а переносить спокойно и то и другое он был уже не в состоянии. И осторожность вдруг изменила ему, он сорвался.

– Ваше величество! – Ему казалось, что говорит за него кто-то другой, он перестал узнавать свой голос. – Ваше величество, на то ваша воля… Вы можете снять с меня ордена, все, кроме вот этого! – Рука его легла на белый крест ордена Почетного легиона. – Ни вы и ни один из русских монархов не награждали меня этим орденом, и лишить меня этой награды вы не вправе!

Это было слишком. Огюст понимал, что, произнося последнюю фразу, делает шаг в бездну, но у него не хватило сил еще раз овладеть собою…

Николай потемнел.

– А вот за это вас уже просто и вздернуть мало! – проговорил он.

В устах кого-кого, а Николая такая фраза не могла прозвучать шуткой.

У Огюста на миг остановилось дыхание. Он понимал, что лучше молчать, но, сорвавшись, уже не мог удержаться и, охваченный гневом и страхом одновременно, кинулся в пропасть вниз головой. Уязвленное самолюбие подсказало ему безумные слова, которых он никогда в жизни не произнес бы, сохраняя хоть каплю рассудка:

– Я сказал бы вам, ваше величество, что не пристало грозить дворянину виселицей, да мне вовремя вспомнилось, что я в России!

Произнеся это, он понял, что терять ему уже нечего. Вихрь безумных ощущений пронесся и погас в воспаленном сознании: «Господи, только бы и в самом деле не повесил! Он же может… Нет, пускай сошлет, выгонит, все что угодно… А собор?! Значит, мне его не достроить?! Да не повесит он меня, черт возьми, не тот век! А в Сибирь загнать может… Все погибло!»

Расширенными глазами архитектор посмотрел в лицо императора и остолбенел: глаза Николая тоже расширились, но из их холодной бледной глубины вместо злобы волною поднимался дикий всепоглощающий ужас…

Он отшатнулся, будто перед собою вдруг увидел призрак. Его губы дрогнули, и он выдохнул:

– Вы… Не в своем уме!

Затем, круто повернувшись, император отошел, скорее отбежал к своему столу и, опершись на него обеими руками, замер. Огюст видел только его спину, прямую, твердую, как ствол сухого дерева.

Несколько секунд, а может быть, минуту или две длилось неподвижное молчание. Архитектор чувствовал, что пол уходит у него из-под ног, и нечеловеческим усилием заставлял себя прогонять дурноту. Пот в эти мгновения залил все его лицо и обильно стекал за воротник мундира.

И вдруг Николай расхохотался. Он хохотал все громче, и в его отрывистом смехе, которого прежде архитектору и не приходилось слышать, было больше металла, чем в его голосе. Так как, смеясь, царь продолжал стоять спиной к Монферрану и тот не видел его лица, ему показалось, что смех этот прервется сейчас новым приступом неудержимой уже ярости.

Император обернулся, продолжая хохотать, и Огюст увидел веселые насмешливые искорки в его серых глазах. Оторвавшись от стола, Николай опять подошел к архитектору и спокойно опустил на плечо ему свою тяжелую руку.

– Ну-с, мсье, мы договорились Бог знает до чего! Вы не находите?

У Огюста не было сил отвечать, он молчал, стараясь не размыкать рта, чтобы дрожание губ его не выдало.

– Ну и характер у вас! – продолжал говорить Николай, и в тоне его внезапно прозвучали примирительные нотки. – За это, видно, я вас и люблю… Хотя так, как нынче вы со мною говорили, с императорами не разговаривают. Да! Что же касается дознания моей комиссии…

Он снял с плеча Огюста руку и, отойдя к столу, взял с него бумаги. Его лицо снова стало бесстрастно.

– Так вот, комиссия установила, что дворец загорелся из-за того, что в одной из каменных стенок, рядом с которой была поставлена деревянная, не был заложен печной душник. Жар от него высушил дерево, и в один прекрасный миг оно само загорелось. На ваших чертежах, мсье, предусмотрено заложение душника кирпичами, так что вы действительно совершенно неповинны в пожаре[50]. Впрочем, я в этом и не сомневался, зная ваши таланты и усердие к работе.

Теперь уже не только пол комнаты, но и стены, и потолок ее стали кружиться вокруг Огюста, грозя лишить его равновесия и опрокинуть, бросить ничком на желто-зеленый узорчатый ковер. Дрожь из кончиков пальцев стала подниматься к его плечам, и наконец дрогнули его губы. Николай заметил это.

– Да полно же вам! – произнес он с легкой улыбкой. – На что вы так рассердились? Меня смутило ваше письмо, и я хотел убедиться, что вы сами в себе уверены, ведь это немаловажно, не правда ли? За усердие, за службу я вам благодарен. Желаете ли принять участие в восстановлении дворца?