Нанесло откуда-то дымом, по-летнему горьким; гул застолья за спинами затихал, слышно было, как уходила, громко говоря, Любка Молодцова. Споднизу, от нагретого дерева, на котором сидели, обвевало теплом, сладким угаром прели дышал рядом скотный двор.

Бронислав Иванович рассказывал:

– После войны в Замараевке… слышали, наверно, это в восьми километрах выше по Ангаре… устроили в Замараевке леспромхоз. Толин отец сумел как-то сразу туда перебраться, место спасительное, денежное, а мою мать колхоз не отпускал. Он никого не отпускал, но всяким убегом все-таки уходили. Ушла и мать, а нас с собой взять было некуда, своего угла не было. Квартировала она в Толиной семье, у сестры. Я оставался тут, у бабушки. Но как оставался: то там поживу, то здесь. Но зимами здесь, надо было учиться, зато летом полная свобода. Мне, мальчишке, даже нравилось такое положение: мать обидит – бегу к бабушке, бабушка прикрикнет – к матери. Бегал все больше пешком… чего там – два часа с поглазев кой. Ну и, конечно, пароход. Раз за неделю оборачивался меж Иркутском и Братском «Карл Маркс» и раз – «Фридрих Энгельс». Флот у нас по Ангаре был перворазрядный по вождям, не как-нибудь. Старухи «карлу-марлу» еще в состоянии прожевать, а уж из соратника его такой трамплин получался, что лучше не вспоминать.

Сеня отметил про себя, что Бронислав Иванович, человек ученый, деревенский язык не забыл. Но при этом замечалось и то, что старые, деревенские слова с обихода у Бронислава Ивановича сошли и что они слетаются теперь на рассказ, как птицы на кормежку, заслышав знакомый зов на звук брошенного зерна. Бронислав Иванович и не помнит слова, но только подготовится место, на котором слову быть, оно тотчас само является из тьмы, чтобы в родных местах не дать этому месту заняться словом чужим.

– В то лето мне исполнилось двенадцать. Как Ольке сейчас, – подкивнул себе Бронислав Иванович и продолжал: – Да, так вот, пароход… Для нас тогда пароход хоть и не в невидаль был, а все равно всякий раз событие. По гудку весь младший народ несется на пристань как угорелый. И себя показать, и сердчишко подогреть: вот сяду когда-нибудь, когда подойдет срок, и уеду далеко-далеко. Другого сообщения с дальним светом не было, а всем нам хотелось уехать далеко. Потому что видели мы, что оттуда, издалека, наезжают в гости к отцам-матерям красивые и умные, почти неземные люди. – Бронислав Иванович едва удержался, чтобы не отклониться от рассказа и не свернуть к рассуждению, надо или не надо было уезжать. – А уж как мы смотрели на матросов с пароходов, на ребят в тельняшках, которые с ангарских же деревень и собирались!.. Мы их по именам всех знали. Их значение понизилось только однажды. Однажды на палубе «Фридриха Энгельса» мы увидели сразу двух суворовцев. Вся ангарская ребятня сверху донизу помнит это видение: суворовцы наших лет живьем, а не в кино. Нас будто ослепило – до того это было неожиданно и ярко. Старухи и те зашептали: ой, какие бравые, ой, какие бравые! Но это чудо проехало на пароходе уж после моего случая.

А случай вот какой. Я в Замараевке оказался, и так же, вечером, пароход «Карл Маркс». Также несусь со всех ног отметиться, что и я там был, чье-то внимание на себя обратил. И обратил, еще как обратил на этот раз! Если потянуло рассказывать – значит до сей поры занозой сидит. Мы из детства помним многое: мир только-только предстал перед нами, чувства – как губка, все готовы впитать, память острая, любопытная – впечатывается навеки. Помнятся праздники, игры, события… а из них перво-наперво – как возвращались с войны фронтовики… помнится летняя Ангара, красота ее, когда пронесет большую воду, играющий на солнце голубой цвет… играющий, мне казалось, нам, дикарям, музыку. А зимой торосы, буйное нагромождение льда, за одной защитной линией вторая, третья, так что только в войну и играть. Помню все трещинки, все узоры в голубых тоже плитах льда. Дедушка меня рано стал таскать на охоту, но охотник из меня не получился. А помню: выйдешь утром из зимовья, у дедушки было свое зимовье в Талом, километрах в пятнадцати отсюда… выйдешь утром, а сосны, кедры, березы за ночь подросли. И стоят над тобой во всю свою моготу, прислушиваются: заметил или нет? Мне, маленькому, всегда казалось, что все в мире растет от похвалы. Приласкают ребенка – он подрос. Так и теленок, жеребенок… кто-нибудь их должен приласкать. Так и трава, деревца – у всех есть попечение, родительство. Я был уверен, что невысокий рост – от недостатка внимания.

К ним вышла, толкнув калитку, Толина собака, рыжий кобель с черными носочками на всех четырех лапах, по имени Догоняй. Без Толи кобель поскучнел, догонять никого, кроме деревенских собак, ему не приходится. Вышел, встал напротив Бронислава Ивановича, заглядывая в глаза, предлагая дружбу. Бронислав Иванович нагнулся и потрепал Догоняя по загривку. Дружба была установлена, кобель улегся рядом и положил голову на вытянутые передние лапы. Любуясь собакой, Бронислав Иванович сказал:

– Я этот случай, вообще-то, редко вспоминаю. Есть в нем что-то темное, сокрытое. Мне все хочется подставить вместо себя другого мальчишку тех же лет – посмели бы с ним, как со мной, или нет? Для меня это важно. И чем дальше, тем больше становится важно. Я что-то в себе не могу рассмотреть, что-то мне не дается.

Есть рассказчики, которые тянут воспоминание из путаного-перепутаного, возясь над узелками. И есть – говорящие как по писаному, словно все у них заранее разложено и подготовлено. Бронислав Иванович говорил, пытаясь освободить стесненную грудь, и, приостанавливаясь, вздыхая, точно и сам не мог решить, то ли это, чем можно себя облегчить, и не нужно ли было поискать другое освобождение.

– Прибежал я, пароход подгреб к берегу, уткнулся в него носом, с борта на галечник круто, чуть не стоймя установили стремянку, – продолжал Бронислав Иванович. – Кто с приездом – скатились, кто с отъездом – влезли. И тут меня как петух в одно место клюнул: прокачусь-ка я к бабушке, да и прыг на борт. И оттуда уж кричу товарищам, чтоб передали матери, какое я принял решение. Пока не отвалил пароход – скорей на верхнюю палубу, где каютные пассажиры, чтоб видели с берега, каков я нахал. О билете не беспокоюсь – кто из нас тогда брал билеты? На какие шиши? К нам и относились как к неизбежному