позорѣ старости, всё еще не угашая въ немъ жажду любви, не лишая памяти о прошломъ, объ искоркахъ счастья, на минуты, обманно сверкавшихъ предъ нимъ, не позволяя забыть о пережитомъ горѣ, мучая завистью къ радостямъ юныхъ. Наконецъ, какъ бы отмѣтивъ человѣку за то, что онъ осмѣлился жить, безжалостная сила умерщвляетъ его. Какой смыслъ въ этомъ? Куда исчезаетъ та странная сущность, которую мы называемъ душою?"

Или – ранѣе – этѣ строки Тургенева: "Довольно!" – Полно метаться, полно тянуться, сжаться пора: пора взять голову въ обѣ руки и велѣть сердцу молчать. Полно нѣжиться сладкой нѣгой неопредѣленныхъ, но плѣнительныхъ ощущеній, полно бѣжать за каждымъ новымъ образомъ красоты, полно ловить каждое трепетаніе ея тонкихъ и сильныхъ крылъ. Всё извѣдано – всё перечувствовано много разъ… усталъ я. – Что мнѣ въ томъ, что въ это самое мгновенье заря всё шире, всё ярче разливается по небу, словно распаленная какою-то всепобѣдною страстію? Что въ томъ, что въ двухъ шагахъ отъ меня, среди тишины и нѣги и блеска вечера, въ росистой глубинѣ неподвижнаго куста, соловей вдругъ сказался такими волшебными звуками, точно до него на свѣтѣ не водилось соловьевъ и онъ первый запѣлъ первую пѣснь о первой любви? Всё это было, было, повторялось, повторяется тысячу разъ – и какъ вспомнишь, что всё это будетъ продолжаться такъ цѣлую вѣчность, словно по указу, по закону, – даже досадно станетъ! Да… досадно!

<…> …The rest is silence [Дальнѣйшее – молчанье (англ.)]».

Здѣсь будетъ нелишнимъ привести слова Мережковскаго изъ его очерка о Маркѣ Авреліи, вполнѣ раскрывающія сущность акосмизма:

«Всегда смотри на себя какъ на умирающаго» (кн. II, 2). "Черезъ одно мгновеніе ты будешь горстью пепла, скелетомъ, именемъ, или даже имя твое исчезнетъ. Имя – только шумъ, только эхо! То, что мы такъ цѣнимъ въ жизни, – пустота, тлѣнъ, ничтожество: собаки, которыя грызутся, дѣти, которыя дерутся, только что смѣялись и сейчасъ же послѣ этого плачутъ… Чего же ты ждешь?.." (кн. V, 33).

Его преслѣдуетъ мысль о смерти. Это хорошо знакомый намъ страхъ, никогда не затихающій и неотразимый. Онъ преслѣдовалъ римлянъ временъ упадка, лишенныхъ вѣры, и теперь, послѣ долгаго перерыва снова пробудился; онъ преслѣдуетъ людей XIX вѣка самыхъ различныхъ темпераментовъ, національностей и направленій – одинаково Бодлера, какъ Леопарди, Байрона, какъ Толстого, Флобера, какъ Ибсена.

Одинъ изъ послѣднихъ питомцевъ эллинскихъ музъ, еще приносившій, въ угоду толпѣ, жертвы свѣтлымъ богамъ Олимпа, уже говоритъ о радостяхъ жизни съ презрѣніемъ и злобою, бичуетъ ихъ, нарочно употребляя самыя грубыя оскорбительныя слова, какъ будто передъ нами не ученикъ греческаго ритора Фронтона, а суровый христіанскій отшельникъ. Говоря о славѣ царей и о величіи, императоръ въ избыткѣ негодованія вдругъ обрываетъ свою рѣчь почти бранными словами: "о, какое зловоніе, какой тлѣнъ!" (кн. VIII, 37). "Что такое ванна? – масло, потъ, грязь, мутная вода – однимъ словомъ, всё, что только есть отвратительнаго. Вотъ – жизнь; вотъ – предметы, доступные твоимъ чувствамъ" (кн. VIII, 24). "Игры и драки дѣтей… души, облеченныя въ плоть – души, носящія на себѣ трупы!.." (IX, 24).

Онъ чувствуетъ общее всѣмъ людямъ той эпохи – язычникамъ и христіанамъ, утомленіе жизнью, разочарованіе въ попыткахъ человѣчества достигнуть свободы и равенства на землѣ: "не надѣйся, когда бы то ни было, осуществить республику Платона" (IX, 39). "Вѣчное повтореніе тѣхъ же предметовъ внушаетъ отвращеніе: это мука всей нашей жизни. Отъ высокаго до низкаго предметы всегда тѣ же, происходятъ отъ тѣхъ же началъ. До какихъ поръ, наконецъ?" (VI, 46).

"Подумай только о нравахъ окружающихъ, съ которыми приходится жить. Самый добрый изъ людей едва выноситъ ихъ. Но что говорю? каждый едва выноситъ самого себя. Среди этого мрака, грязи, въ потокѣ, увлекающемъ и матерію, и время, и движеніе, и всѣ предметы, знаешь ли ты хоть что-нибудь достойное твоего уваженія и твоихъ заботъ? Я ничего не знаю" (V, 10).

"Оставаться тѣмъ же, чѣмъ ты былъ до этого дня, и вести прежнюю жизнь, полную тревогъ и оскорбленій, значитъ, не имѣть чувства достоинства, значитъ, быть рабомъ жизни, похожимъ на тѣхъ несчастныхъ, которые на аренѣ цирка, когда звѣри уже наполовину загрызли ихъ, всё еще, покрытые ранами и кровью, умоляютъ народъ оставить ихъ жить хоть до завтра, зная, что и завтра на томъ же мѣстѣ они будутъ преданы когтямъ и зубамъ тѣхъ же звѣрей" (X, 8).

"Быть властелиномъ своей души, погасить всѣ желанія" (IX, 7) – вотъ, къ чему онъ приходитъ. Это тотъ же выводъ, какъ у буддистовъ и Шопенгауэра, – полное отреченіе отъ воли и страстей, внутреннее самоубійство.

"Будьте безчувственны, будьте подобны камнямъ!". Въ томъ же настроеніи, какъ великій пессимистъ-императоръ, другой пессимистъ-художникъ – Микель-Анжело, написалъ сонетъ о своей мраморной, страдальческой "Ночи": "мнѣ сладко спать, еще слаще быть каменной въ эти времена бѣдствій и позора. Ничего не видѣть, ничего не чувствовать – великое блаженство. О, не буди же меня, умоляю! говори тише!". Такъ на предѣлахъ скорби наступаетъ окаменѣніе сердца. Человѣческая душа, какъ Ніобея, превращается въ камень. Но и тогда для нея нѣтъ успокоенія. Душа не умираетъ, и слезы живой любви и скорби продолжаютъ струиться даже изъ каменныхъ очей Ніобеи. И мраморная Ночь Микель Анжело живетъ и страдаетъ.

"Будьте безчувственны, будьте подобны камнямъ" – вотъ неумолкаемый, изъ вѣка въ вѣкъ повторяющійся завѣтъ стоиковъ, аскетовъ, буддистовъ, художника Микель Анжело, философа Шопенгауэра, императора Марка Аврелія»[100].

Мережковскій, оглядывая всю міровую культуру, выдѣляетъ два философскихъ начала – одно акосмическое, акосмизмъ котораго вовсе не на ладъ критской поэмы, ибо зиждется на отреченіи отъ Я, на сліяніи съ Богомъ – съ неминуемой потерей Я; другое начало языческое, порою даже богоборческое, подразумѣвающее обожествленіе Я милостью героизма, казалось бы близкое М., но неподобающе дольнее, – и отмѣчаетъ, что синтезъ обоихъ – цѣль, невозможная почти ни для кого изъ геніевъ:

«Религію жалости и цѣломудрія, какъ философское начало, которое проявляется въ разнообразныхъ историческихъ формахъ – въ гимнахъ Франциска Ассизскаго и въ греческой діалектикѣ Платона, въ индійскомъ нигилизмѣ Сакья-Муни и въ китайской метафизикѣ Лао-Дзи, – можно опредѣлить, какъ вѣчное стремленіе духа человѣческаго къ самоотреченію, къ сліянію съ Богомъ и освобожденію въ Богѣ отъ границъ нашего сознанія, къ нирванѣ, къ исчезновенію Сына въ лонѣ Отца.

Язычество, какъ философское начало, которое проявляется въ столь же разнообразныхъ историческихъ формахъ – въ эллинскомъ многобожіи, въ гимнахъ Ведъ, въ книгѣ Ману и въ законодательствѣ Моисея, – можно опредѣлить, какъ вѣчное стремленіе человѣческой личности къ безпредѣльному развитію, совершенствованію, обожествленію своего «я», какъ постоянное возвращеніе его отъ невидимаго къ видимому, отъ небеснаго къ земному,