— всплеснула руками Вера Александровна, и крупные слезы полились из ее глаз. Увидя мать свою плачущей, Митя бросился к ней, обхватил за талию, спрятал личико в складки ее платья и разразился горькими рыданиями.

— Ну, началась семейная симфония,—досадливо махнул Петр Петрович рукой, — завели шарманку.

«Свет — не без добрых людей»,—говорит пословица. Таким добрым человеком для Веры Александровны Туби-чевой оказался Зинченко. Тронутый ее слезами и беспомощностью, ее ласковым обращением, он с первого же дня принял горячее участие в судьбе «новой барыни».

С его помощью, дня через три, была приобретена корова, похожая, впрочем, скорее на привидение, чем на живое существо, до такого состояния довел ее ее прежний хозяин, как и прочие курды, почти что не кормивший своей скотины в течение всей зимы, почему курдинский скот к весне и представляет собою едва-едва волочащие ноги скелеты.

За коровой появились куры. Куры эти, более дикие, чем куропатки, имели весьма жалкий вид. Растрепанные, всклокоченные, с хроническим ужасом в глазах, они, попав в курятник, долгое время не решались даже притронуться к пище и трепетали всем телом, готовые расшибиться об стену всякий раз, как Зинченке приходила охота навестить их в их заключении.

По совету того же Зинченко, на другой же день по приезде Тубичевых на пост, были посланы в город Инджир два объездчика с вьючным катером за покупками. Зинченко, бывший ранее того в денщиках у прежнего офицера, а потому человек опытный, собственноручно составил длинный «эрёстик». Тут были и макароны, и рис, и крупа, и мука, и горчица, и масло, словом, множество предметов, необходимых для хозяйства. Петр Петрович, увидя «эрестик», полюбопытствовал просмотреть его.

— Что ж ты, дурак, водки и вина не записал? — укорил он Зинченко и собственноручно вписал: 12 бутылок вина белого, 4 бутылки водки «Сараджева». Он хотел было прибавить еще 1 бутылку коньяку, но Вера Александровна, увидя эту приписку, молча и энергично вычеркнула коньяк.

— Довольно с вас,— сухо произнесла она,— вы, кажется, собираетесь спиться на этом милом Амбу-Даге.

— Jamais de ma vie, madame![43]— галантно поклонился тот.

Провожая посланных, Зинченко уже от себя строго-настрого приказал им поскорее возвращаться. Исполняя его приказание, те на другой же день утром были на посту, в точности исполнив все поручения. Только вместо 12 бутылок вина, сдали лишь десять. Две оказались разбитыми по дороге. Зинченко, сам себя определивший в денщики к Тубичевым, только укоризненно покосился, принимая из рук солдат бутылки с вином. Справедливость требует добавить, что и впоследствии, сколько раз ни ездили солдаты, те или другие, в город за вином, никогда не случалось, чтобы две бутылки не были разбиты. Впрочем, только один раз разбилось три бутылки, но тогда в город ездило не двое, а трое.

Уныние, овладевшее Верой Александровной с первого же дня ее приезда на Амбу-Даг, никогда больше не покидало ее. Днем, за мелкими хлопотами по хозяйству, она немного забывалась, но после обеда, когда насущные повседневные заботы прекращались, ее охватывала невыразимая тоска.

В эти минуты сами стены ее квартиры делались ей ненавистны, как тюрьма, и она, не находя себе места, торопливо надевала шубку, платок на голову и в сопровождении Мити выходила на площадку перед кордоном. Там она принималась медленно бродить взад и вперед, стараясь физической усталостью угомонить боль сердца. По временам она останавливалась и подолгу бесцельно глядела на расстилающуюся перед ней унылую картину засыпанных снегом, мертвенно-молчаливых гор, с налегшими на их вершины свинцовыми тучами. Длинные, гигантские тени мрачно ложатся кругом, нигде не слышно ни единого звука, точно все умерло и застыло в своем мертвенном покое. Ничего яркого, живого, только там, глубоко внизу, на далеком горизонте, над залитой солнцем равниной, весело синеет безоблачное небо. Только там и живут, радуются, веселятся, а здесь — здесь можно лишь медленно умирать.

— Мама, отчего солнца никогда нет? — робко спрашивал ее Митя, удивляясь тому, что с самого их приезда на Амбу-Даг он не видел ни одного солнечного луча.

— Потому что мы в могиле,— грустно отвечала ему Вера Александровна.

Но если было тяжело и уныло в обыкновенные дни, то тогда, когда подымалась вьюга, положение обитателей Амбу-Дага делалось еще нестерпимее.

Снег в горах шел не часами, а целыми сутками подряд. Днем и ночью с убийственным однообразием мелькали перед глазами хлопья снега, неудержимые, неотвратимые, как сама судьба. Медленно крутясь в воздухе, падали они, мягко и неслышно устилая землю и навевая огромные сугробы. В такие дни тоска Веры Александровны доходила до исступления. Она бросалась на кровать, зарывалась лицом в подушки и лежала недвижно по целым часам; ей казалось, будто снег падает непосредственно ей на голову, насыпая над ней огромный могильный холм. Она не решалась взглянуть в окно, чтобы не видеть этой волнующейся, непроницаемой пелены, заполнявшей вею вселенную и доводившую её до умоисступления. Только присутствие Мити несколько ободряло ее, ей легче было, когда мальчик взбирался к ней на кровать и своим личиком прислонялся к ее лицу. Она нежно обнимала его и, крепко прижимая к себе, шептала ему самые ласковые названия, какие только могли прийти ей на ум.

Чтобы не очутиться совершенно засыпанными снегом, солдаты во время метели каждое утро вылезали через слуховые окна и лопатами принимались откидывать огромные заносы, образовавшиеся за ночь около дверей. Сообщение не только с деревней, но даже с колодцем, находившимся всего в нескольких саженях, прекращалось; дальше ворот нельзя было пробраться через горы нанесенного снега. Лошадей поили талым снегом, в самовары и в котел шел тот же снег. Обреченные на невольное бездействие, солдаты, как сурки, спали без просыпу, с вечера до утра и с утра до вечера. Только изредка, по вечерам, они собирались в кружок и вполголоса пели унылые хохлацкие песни. Это пение, глухо доносившееся через стену, разрывало Вере Александровне сердце. Ей казалось, будто она лежит на дне раскрытой могилы и ее отпевают невидимые духи. Несколько раз покушалась она послать Зинченко попросить их замолчать, но всякий раз ей становилось совестно отнять у них это последнее развлечение.

— Им тоже не легко, — думала она, — как должны тосковать они о доме, о своих близких, в такие унылые вечера.

К довершению горя, в такие дни Петр Петрович пил гораздо больше обыкновенного.

По натуре своей веселый, общительный, любивший компанию и считавшийся душой общества в полку, где он прежде служил и который должен был оставить по случайному обстоятельству, он не выносил одиночества и однообразия