тебе, Спиридон!

— В чем мне завидовать-то, Васо?

— А в том, что ты идешь на фронт, а я вынужден отсиживаться в тылу. Ничего не поделаешь, старость не радость.

Тариел Карда, сопровождаемый Кочей Коршия и Лонгинозом Ломджария, подходил по очереди ко всем отъезжающим, и для каждого у него было несколько теплых слов.

Коча Коршия уезжал вместе с мобилизованными.

Технический персонал и рабочие стройки стояли вместе. Кроме родных и близких их провожало все управление.

Бондо Нодия стоял в полном одиночестве. Его никто не провожал, так как он не успел сообщить о своем отъезде в деревню родителям.

Ция заметила его. Немного замявшись, она спросила Учу:

— Можно я попрощаюсь с Бондо, Уча?

— Конечно, Ция, — обрадовался Уча. Он только сейчас увидел Бондо и, взяв Цию под руку, быстро направился к нему.

Ция первая протянула Бондо руку и долго не отнимала ее. С мягкой улыбкой смотрела Ция в посветлевшее лицо Бондо.

— Отец с матерью не знают о твоем отъезде, Бондо?

— Я не успел к ним съездить.

— А я завтра уезжаю в деревню. Непременно повидаю твоих стариков.

— А как насчет опытной станции?

— Кому теперь нужны наши саженцы? В колхозе я буду нужнее.

— И то верно. Мужчин там совсем не осталось.

— По ваго-о-н-ам! — раздался пронзительный голос пробегавшего мимо старшины. Толпа раскололась, и мобилизованные с вещмешками за плечами пошли к теплушкам.

— Счастливо возвратиться, Бондо, — сказала Ция и только теперь выпустила его руку. — Не сердись на меня, если можешь, Бондо, — попросила Ция и густо покраснела.

Чтобы скрыть замешательство, Бондо быстро повернулся и, не попрощавшись, втиснулся в теплушку. Теперь он рассердился на Учу — зачем он подошел к нему с Цией? Кому нужна такая доброта? Жаль, что он едет в одном поезде с Учей. Впрочем, все это глупости и не имеет уже никакого значения. Ведь они едут на фронт защищать Родину. И они должны либо победить, либо погибнуть — это их общая забота и общая судьба. Не надо таить обиду на Учу — нехорошо это в такую минуту.

Тариел Карда был в лучшем своем костюме. Он старался выглядеть невозмутимым и уверенным — именно таким должны видеть его товарищи и друзья по работе, которой они отдали столько лет жизни. Теперь, как никогда, нужна уверенность в победе над врагом, вера в свои силы, надежда на счастливое возвращение к родным очагам. И Тариел, улыбаясь вымученной улыбкой, переходил от одного отъезжающего к другому, пожимал руки, обнимал за плечи. Когда колокол пробил во второй раз, Тариел подошел к Важе Джапаридзе и обнял его.

— До скорой встречи, Важа. О Галине не тревожься, мы втроем позаботимся о ней... Да и о твоем ребенке тоже, — повернулся он к Русудан и Петре. — Возвращайся с победой, Важа...

Кириле Эбралидзе провожал Тенгиза Керкадзе. Они стояли особняком от людей.

— Ты пуле грудь не подставляй, дорогуша, — напутствовал Тенгиза Кириле. — Помни, с нами никто не воюет, ты не нашу родину едешь защищать.

— Потише, Кириле, нас могут услышать, — перетрухнул Керкадзе.

— Ты прав, надо держать ухо востро, — согласился Кириле. — А ты иди, поезд уже тронулся, — подтолкнул он Тенгиза. — И заруби себе на носу, что я тебе сказал.

Раздался долгий прощальный гудок.

На подножках гроздьями висели мобилизованные. К двери невозможно было протиснуться, все махали руками, кричали, глотали слезы.

А на перроне остались плачущие матери, сестры, жены, отцы, дети. Остались невесты, родственники, близкие, друзья, товарищи.

Громкие рыдания и бравурные звуки духового оркестра сливались воедино.

Лонгиноз Ломджария рысью побежал к оркестру и дал рукой знак остановиться. Он задыхался, бледность покрыла его лицо, на глазах застыли слезы.

— Отец!

— Сынок!

— Братишка!

— Береги себя, ненаглядный мой!

— Пусть ослепнут мои глаза, сынок!

— Вай ме, вай ме!

— Вава, нана!

Били кулаком себя в грудь матери, хлестали себя по мокрым от слез щекам.

Машинист медленно тащил состав вдоль перрона, как бы давая остающимся и отъезжающим возможность подольше наглядеться, насмотреться друг на друга.

Коча Коршия крепко обнял Тариела Карда, и у того, сколько он ни крепился, задрожали губы. Коча бросился вслед уходящему поезду, и его подхватили мужчины, висевшие на подножке...

Гудуйя Эсванджия, никем не замеченный, стоял позади толпы, теснившейся на перроне. Он пришел провожать всех, но у него не хватило духу с кем-либо попрощаться лично. Уезжали Уча, Бондо, Важа — самые близкие ему люди, но даже к ним не подошел Гудуйя. И только когда поезд тронулся, Гудуйя сделал шаг вперед, смешался с толпой, словно стремясь наверстать время. Но оно было безвозвратно упущено — состав медленно и тяжело двигался перед его воспаленными глазами. Он не видел ни Учу, ни Бондо, ни Важу — только лица, лица, руки, руки, лица, лица, сливающиеся, смазанные, уплывающие. И Гудуйя съежился, словно сразу уменьшился, померк и ослаб.

— Прощайте, дети мои, — беззвучно шептали его побелевшие губы. Да, все эти мальчики, юноши, мужчины были его, Гудуйи, дети, у которого никогда не было своей семьи, своего угла, своего ребенка. Да, они были его дети. — Прощайте, дети мои! — Кто знает, доживет ли он до их возвращения, кто знает, увидит ли он когда-нибудь эти ставшие родными ему лица. — Прощайте, дети мои!..

Как бы нехотя плыли вагоны перед затуманенным взором Тариела Карда. И сквозь плотную пелену он уже не различал лиц, только темные и светлые полосы.

— Уча!.. Уча!.. — высоко взлетел над толпой, над рыданиями и криками, причитаниями и стонами рвущийся, жалобный крик Ции. До самой последней минуты она не верила, не хотела верить, что Уча уезжает от нее. И только тогда, когда поезд тронулся, пополз, сдвинулся, дошел до нее весь трагический смысл происходящего: Уча уезжал на войну. И, вытянув вперед руки, побежала она вслед за уходящим составом. — Уча!.. Уча!.. — отчаянно, безнадежно, загнанно кричала она и бежала, бежала за поездом, увозящим в неизвестность ее любимого.

Уча, стиснутый со всех сторон своими товарищами, не сводил глаз с бегущей