Уже в 1877 г. Людвиг Нуаре писал: «Язык и жизнь разума вытекли из совместной деятельности, направленной к достижению общей цели, из первобытной работы наших предков»[354]. Развивая далее эту замечательную мысль, Л. Нуаре указал на то, что первоначально язык обозначает предметы объективного мира не как имеющие известный образ, а как получившие таковой (nicht als Gestalten, sondern als gestaltete), не как активные, оказывающие известное действие, а как пассивные, подвергающиеся действию[355]. И он поясняет это тем справедливым соображением, что «все предметы входят в поле зрения человека, т. е. делаются для него вещами лишь в той мере, в какой они подвергаются его воздействию, и сообразно с этим они получают свои обозначения, т. е. имена»[356] Короче, человеческая деятельность, по мнению Нуаре, дает содержание первоначальным корням языка[357]. Интересно, что Нуаре находил первый зародыш своей теории в той мысли Фейербаха, что сущность человека состоит в общественности, в единстве человека с человеком. О Марксе он, по-видимому, не знал ничего, в противном случае он увидел бы, что его взгляд на роль деятельности в образовании языка ближе к Марксу, оттенявшему в своей гносеологии человеческую деятельность в противоположность Фейербаху, говорившему преимущественно о «созерцании».

Едва ли нужно напоминать по поводу теории Нуаре, что характер деятельности людей в процессе производства определяется состоянием их производительных сил. Это очевидно. Полезнее будет отметить, что решающее влияние бытия на мышление особенно ясно видно у первобытных племен, общественная и умственная жизнь которых несравненно проще, нежели жизнь цивилизованных народов. Фон-ден-Штейнен пишет о туземцах центральной Бразилии, что мы поймем их только тогда, когда будем их рассматривать, как создание (Erzeugnis) охотничьего быта. «Главнейшим источником их опыта были животные, – продолжает он, – и с помощью этого опыта… они, главным образом, и объясняли себе природу, составляли свое миросозерцание»[358]. Условия охотничьего быта определяли собою не только миросозерцание этих племен, но также их нравственные понятия, их чувства и даже, – замечает тот же писатель, – эстетические вкусы. И совершенно то же мы видим у пастушеских племен. У тех из них, которых Ратцель называет односторонними скотоводами, «предметом, по крайней мере, 90 % всех их разговоров является скот с его происхождением, привычками, достоинствами и недостатками»[359]. Такими «односторонними скотоводами» были, например, несчастные герреро, с такой зверской жестокостью «усмиренные» недавно «цивилизованными» германцами[360].

Если главнейшим источником опыта были у первобытного охотника животные, и если все его миросозерцание строилось на этом опыте, то неудивительно, что и вся мифология охотничьих племен, заменяющая собою на этой ступени и философию, и теологию, и науку, почерпает свое содержание из того же источника. «Что характеризует собою мифологию бушменов, – говорит Андрью Лэнг, – так это почти исключительная роль, которую играют в ней животные. Кроме одной старухи, там и сям появляющейся в их бессвязных легендах, в этих мифах вряд ли когда-нибудь выступает человек»[361]. По словам Бр. Смита, боги австралийцев, – подобно бушменам, еще не вышедшим из охотничьего быта, – преимущественно птицы и животные[362].

Религия первобытных племен изучена пока еще недостаточно хорошо. Но то, что мы уже знаем о ней, безусловно, подтверждает правильность того краткого положения Фейербаха-Маркса, что «не религия делает человека, а человек делает религию». Эд. Тейлор говорит: «Очевидно, что у всех народов типом божества служил человек; вследствие этого строй человеческого общества и его правительство становятся образцом, согласно которому создается небесное общество и небесное правительство»[363]. Это уже, несомненно, материалистический взгляд на религию: известно, что еще Сен-Симон держался противоположного взгляда, объясняя общественный и политический строй древних греков их религиозными верованиями. Но еще гораздо важнее то, что наука уже начинает обнаруживать причинную связь между развитием техники у первобытных народов и их миросозерцанием[364]. С этой стороны ей, очевидно, предстоят богатейшие открытия[365].

Из идеологии первобытного общества лучше других изучено теперь искусство. В этой области собран богатейший материал, самым недвусмысленным и самым убедительным образом свидетельствующий о правильности и, так сказать, неизбежности материалистического объяснения истории. Этот материал так велик, что мы можем перечислить здесь лишь главнейшие из относящихся сюда сочинений: Schweinfurth, «Artes Afrikanae», Leipzig 1875; R. Andrée, «Ethnographische Parallele», статья: «Das Zeichnen bei den Naturvölkern»; Von den Steinen, «Unter den Naturvölkern Zentral Brasiliens», Berlin 1894; G. Mallery, «Picture Writing of the American Indians», – Annual Rep. of the Bureau of Ethnology, Washington 1893 (отчеты за другие годы содержат ценные данные о влиянии техники, главным образом, ткацкого искусства, на орнаментику); Hoernes, «Urgeschichte der bildenden Kunst in Europa», Wien 1898; Ernst Grosse, «Die Anfänge der Kunst», его же «Kunstwissenschaftliche Studien», Tübingen 1900; Yrjö Hirn, «Der Ursprung der Kunst», Leipzig 1904; Karl Bücher, «Arbeit und Rhythmus», dr. Aufl., 1902; Gabriel et Adr. de Mortillet, «Le Préhistorique», Paris 1900, p.p. 217–230; Hoernes, «Der diluviale Mensch in Europa», Braunschweig 1903; Sophus Müller, «l’Europe préhistorique», trad. du danois par Em. Philipot, Paris 1907; Rich. Wallaschek, «Anfänge der Tonkunst», Leipzig 1903.

Каковы те выводы, к которым пришла современная наука по вопросу о возникновении искусства, покажут следующие положения из перечисленных нами авторов.

Гернес говорит[366]: «Орнаментика может развиваться только из промышленной деятельности, которая представляет собою ее вещественную предпосылку; народы, совсем не знающие промышленности… не знают и орнаментики».

Фон-ден-Штейнен считает, что рисование (Zeichnen) развилось из обозначения предметов (Zeichen) с практическими целями.

Бюхер пришел к тому заключению, что «работа, музыка и поэзия на первоначальной ступени развития сливаются в одно, но что основным элементом этой троицы была работа, между тем как музыка и поэзия имели лишь второстепенное значение». По его мнению, «происхождение поэзии надо искать в труде». Он замечает, что ни один язык не располагает слова, составляющие предложения, в ритмическом порядке. Невероятно потому, чтобы люди пришли к размеренной поэтической речи путем употребления своего обыденного языка: этому противилась внутренняя логика этого языка. Как же объяснить происхождение размеренной ритмической речи? Бюхер предполагает, что размеренные ритмические движения тела сообщили образной поэтической речи законы своего сочетания. Это тем более вероятно, что на низших ступенях развития эти ритмические движения обыкновенно сопровождаются пением. Но чем же объясняется сочетание телодвижений? Характером производительных процессов. Таким образом, «тайна стихосложения лежит в производительной деятельности»[367].

Р. Валлашек так формулирует свой взгляд на происхождение сценических представлений у первобытных племен[368]: «Предметами этих представлений были:

«1. Охота, война, гребля (у охотников: жизнь и привычки животных; животные пантомимы; маски)[369].

«2. Жизнь и привычки скота (у пастушеских народов).

«3. Работа (у земледельцев: