роль, на которую претендует. Либо сумеет – но ко всеобщему несчастью. Потому что пока она не представляет собой реальной социальной (политической) силы, ее ложное сознание – это ее личное дело. Все меняется, когда она становится ответственной силой в обществе. Пытаясь обратить внимание советской интеллигенции на работу Гулднера, референт питает слабую надежду, что политически активная часть советской интеллигенции заинтересуется образцом исторически гораздо более передового самосознания».

Надежде автора «Нервных людей», естественно, не суждено было осуществиться, последние подвели его – Гулднер и теперь, многие годы спустя также мало известен им нынешней, постсоветской интеллигенции, еще более провинциальной, чем советская. Но главное не в этом, в другом: А.С. Кустарев точно зафиксировал социально-медицинский факт, что если совинтеллигенция сумеет осуществить историческую роль, на которую претендует – а это ей удалось на короткий миг во второй половине 1980-х годов, то только ко всеобщему несчастью. Как в воду глядел, а ситуацию можно охарактеризовать строками поэта-шестидесятника Н. Коржавина (написанными, правда, по совсем другому поводу):

Но их бедой была победа

За ней открылась пустота.

Очень быстро выяснилось полное несоответствие героев позавчерашнего дня ситуации рубежа 1980-х -1990-х годов, поэтому наиболее умные и уважающие себя брезгливо покинули сцену непотребного праздника, исторических сатурналий: несоответствие «интеллектуалов» и «политиков» перестройки и постперестройки превращало трагедию в фарс, а кризис совинтеллигенции 1980-х – 1990-х годов – в составную, зависимую часть кризиса господствующих групп советского общества, причем не только в социальном, но и в культурно-антропологическом. Вот что пишет в связи с этим Е.С. Холмогоров: «После неожиданного превращения «ускорения» в «перестройку» началась планомерная, жестокая деконструкция контуров будущего советской цивилизации. Интересно, что чаще всего эта деконструкция осуществлялась теми же самыми людьми, которые были лидерами этой цивилизации на предыдущем этапе. Костяк человеческой армии «перестройки» составляли именно научно-технические работники. Духовными гуру были самые выдающиеся представители зарождавшейся смыслократии. И лишь офицерский и генеральский состав комплектовался в основном из клерков, из тех, кто при естественном развитии советского общества оставался бы никем, если не в материальном, то в интеллектуальном плане. Не хочется никого оскорблять, но если сейчас объективно оценивать «прорабов перестройки», взяв их до начала смуты, а затем после революционного пика, то мы обнаружим, что революция «перестройки» была революцией ничтожеств. Конечно, такими же ничтожествами были, допустим, адвокаты, делавшие Французскую революцию, но они смогли стать фигурами хотя бы в процессе – адвокаты стали Дантоном и Робеспьером. У нас же младшие научные сотрудники в лучшем случае стали миллионерами».

Впрочем, здесь мы вышли к границе нашей темы – история советской интеллигенции завершилась вместе с Советским Союзом, а постсоветский период лежит за пределами данной работы. К тому же сначала надо освоить историю советских «нервных людей» как группы и усвоить ее уроки. Я убежден: книга А.С. Кустарева – один из лучших проводников на этом пути.

Идеология, «постидеология» и «русская национальная идея», или Можно ли идейно концептуализировать мир, не имеющий (гарантированного) будущего? [226]

I

Простой пример, в буржуазном обществе власть и собственность обособлены друг от друга институционально («закон Лэйна»); для этого общества характерна институциональная дифференциация на экономическую («рынок»), социальную («гражданское общество») и политическую («государство»). Возникает вопрос: как с помощью и на основе таких понятий исследовать и описывать такие общества, в которых не обособлены власть и собственность (все «докапиталистические», советское), религия и политика (например, ислам), социальная и политическая сферы (античный полис). Ясно, что без учета исторического (т. е. имеющего начало и конец) и системного (т. е. относящегося к той или иной системе) характера того или иного понятия, мы обречены на некорректные постановки вопроса, а, следовательно, на ошибочные, искажающие реальность на капиталистический лад (капиталоцентричные) ответы. Формулировка «религия выполняет идеологическую функцию» является некорректной постановкой вопроса именно такого рода. На мой взгляд, – это не что иное, как логическая ошибка, в основе которой нарушение принципов историзма и системности. На самом деле все происходит наоборот: идеология, возникнув в определенной системе (капиталистической) и на определенном этапе ее истории (рубеж XVIII–XIX вв., точнее, «эпоха революций» 1789–1848), начинает выполнять те функции, которые ранее выполняла религия. Это, – во-первых.

Во-вторых, идеология – потому-то она и возникла, – выполняла и такие функции, которые религия выполнять не могла по определению. Если для социальных битв XVI–XVII вв. вполне хватило религии, идейным языком общественной борьбы был религиозный (протестанты против католиков), то социальные битвы конца XVIII–XIX и XX вв. потребовали принципиально иной формы организации. Почему и как – это уже другой вопрос.

Я не стал сводить различия между религией и идеологией к вере. Во многие идеологические постулаты можно верить, многие религиозные по своей сути положения можно принимать без веры или просто чисто внешне, как это делали персы, принимая ислам, чтобы не платить джизью – налог с не-мусульман. Идеология выполняет далеко не только формальную функцию, ограничение ею последней означает, что данная идеология умирает, что из нее уходит реальное содержание и все сводится к форме.

Любая идеология это прежде всего некая система идей. Но не всякая система идей есть идеология. Так, идеологией не являются мифология, религия, наука. Разумеется, после того как возникла идеология названные выше формы духовной организации отчасти могут выполнять и идеологическую функцию. Кроме того, так же, как капитал в эпоху своего господства окрашивает в свои тона и некапиталистические формы, идеология в эпоху своего господства окрашивает в идеологические тона и неидеологические формы. Например, национализм или исламский фундаментализм, которые возникли как реакции, причем негативные, отрицающие, на универсалистскую идеологию (в первом случае на либерализм, во втором – на марксизм и либерализм). Более того, в идеологические тона в XIX–XX вв. окрашивается и наука: менее явно – о природе; более явно – об обществе, в результате чего мы имеем либеральную науку с ее набором теорий («традиционного общества», «модернизации», «элит» и т. д.) и марксистскую – с ее набором («формации», «способы производства» и т. д.).

Возможны два подхода к определению идеологии. Один – строгий, который основан на принципах историзма и системности и в котором идеология выступает как научный термин. Второй – широкий, не привязывающий идеологию как систему идей к определенному социально-историческому времени и месту, а фиксирующий лишь один из ее признаков – совокупность идей, научным, на мой взгляд, не является; в нем слово «идеология» используется как метафора, и с этой точки зрения как об идеологии можно говорить об «идеологии бандитизма», «идеологии международного разбоя», «идеологии гомосексуализма», «идеологии чистогана», «идеологии апартеида» и т. д.

На вопрос о содержании идеологии и причинах ее появления как особого